Любовь

— Да сядь ты, твою… сукин сын, всех прищучат! — вскинулся желчный щербатый парень, чей дурной нрав выразительно отмечал сломленный в драке нос. Не довольствуясь словами, Щербатый осмотрелся в поисках камня, не нашел подходящего и прихватил длинную серебряную лопаточку, вроде тех, какие держат в богатых домах, чтобы надевать тугие туфли; метательный снаряд угодил Глухому в спину.

Юлий оглянулся, не растеряв еще того особенного выражения в лице — восторженного, сосредоточенного и настороженного одновременно, — с каким глядят на дела небывалые и чудесные. Право же, он не видел нужды объясняться и снова, беззлобно отмахнувшись, повернулся к дворцу.

Новый удар в спину, на этот раз обломком палки, заставил его кинуть предостерегающий взгляд. В удушливом зное летнего дня назревала драка. И Юлий, потускнев лицом, заколебался, он нарочито мешкал, потому что отлично знал, как опасно проявить малодушие перед беспощадными к слабым босяками. Не чувствуя ни настоящей обиды, ни злости, он должен был выказать и то, и другое хотя бы в той малой степени, которая обеспечила бы ему должное уважение шайки, а значит, прочное место у костра, достойную долю общей добычи и жратвы. Он огрызнулся, с тоской соображая, что драки, пустой и ненужной как всегда, сдается, не избежать.

Потасовка однако не стала еще необходимостью, когда вмешалась женщина, та дебелая, грудастая девка, что шустро шмыгала глазками, ни разу, кажется, не миновав Юлия в своих поисках чего-нибудь эдакого, сладенького и пряного. С дурашливым смехом она вскочила и облепила юношу жаркими, пышными объятиями, от которых тот зашатался, и оба, не без намерения, повалились сквозь пыльный ломкий кустарник в траву — под насмешливый рев босяков. В довершение игры, безусловно необходимой для мира в шайке, девка, не теряя времени, чтобы поправить подол, сверкая белыми ляжками, проворно навалилась на юношу и принялась его целовать с беспричинным визгом, с вознею спутанных ног — с такой нарочитой страстью, что вокруг на все лады засвистели — и ревниво, и возбужденно, и угрожающе.

Юлий почувствовал, что это уж лишнее. Через край. Он не мог вынести животной грубости того, что происходило на глазах разнузданно гогочущих босяков. В бесстыдстве этом было оскорбление совсем других объятий, в бесстыдстве этом было жестокое унижение Золотинки, которое он не мог не чувствовать как свое. Рыхлая, похотливая девка стала ему противна — он вывернулся.

Оттолкнув хватающие руки, широкое потное лицо под покровом спутанных, в мусорной листве волос, Юлий шмыгнул в кусты. Разгоряченная девица пыталась его преследовать, и кто-то ломился за ней, чтобы не упустить потеху или с другими намерениями, но Юлий вовсе не шутил и, уж конечно, не собирался заманивать похотливую дуру в чащу, как она, может быть, вообразила.

— Постой, дурачок! — взывала она сорванным, без дыхания голосом, в котором совсем уж немного оставалось от забавы, скорее злость и обида.

А Юлий, напротив, передвигался крадучись и скоро оказался в полнейшем уединении, различая то там, то здесь шумное дыхание, треск веток и слабеющие призывы.

Он продолжал таиться и после того, как опасность давно уж сошла на нет, двигался легким охотничьим шагом и вот…

Увидел чужого. Который разве не подскочил, неприятно удивленный не меньше Юлия, в руках блеснуло нечто непостижимое… сверкающий призрак, босяк тотчас забросил его за спину, удерживая там и руку.

Это был тощий долговязый дядька с изможденным лицом унылого склада. Об истощении сил свидетельствовали точно так же чахлая бородка и редкие волосы, что торчали из-под рваного колпака — что не мешало, однако, дядьке выказать при встрече с Юлием завидную живость. По видимости, впрочем, временную, ибо в зубах чужака торчала потухшая трубочка, предмет не совместимый с чрезмерной суетой и легкомыслием.

Опомнившись, оборванцы смотрели друг на друга так, как смотрят первым или вторым взглядом встретившиеся в диком месте люди: кто сильнее? Сильнее был, очевидно, Юлий, тощий босяк признал это сразу, без возражения, и как-то так двусмысленно, и насмешливо, и просительно, ухмыльнулся, налаживая мирные отношения. Потом, подумав, он достал из-за спины руку — держать ее там было и неудобно, и бессмысленно.

На солнце сверкнул усыпанный алмазами венец.

Потеряв дыхание, Юлий узнал — не веря себе! — малый венец Шереметов, которым из поколения в поколение венчались великие княгини.

Он сделал шаг-другой и присел на корточки, опасаясь больше всего, что Долговязый даст деру.

Но тот не вынимал изо рта давно уж потухшей трубки и при таком положении вещей, разумеется, не был способен ни на что решительное, недаром он сидел в траве раскорякой.

— Ну и ну! — молвил Юлий, подлаживаясь к незнакомцу. Он даже выругался для большего взаимопонимания. — Где ты взял?

Долговязый, не оставляя настороженности (но и не вынимая из рта трубки), махнул рукой куда-то за спину, в сторону волшебных дворцов. Венец он не выпустил, так что Юлий ухватил резной обруч с одной стороны, а Долговязый держал с другой.

— Там этого добра скока хошь, — гугниво сказал Долговязый, которому мешала выражаться внятно торчащая в зубах трубка. Так что Юлий мало что понял бы даже и в том случае, если бы разумел слованскую речь.

— Я глухой, — сообщил Юлий, пожирая венец жадным и цепким взором. — Что ты там бормочешь?

Нет, венец этот не был внешним подобием родовой Шереметовой драгоценности, на внутренней стороне обруча Юлий отыскал подлинную мету в виде трилистника, которую показывала ему еще мать… Потом краденный у матери венец достался Милице, и потом, так и не коснувшись чела несчастной Нуты, минуя Нуту, от Милицы перешел к Золотинке. А та уж не расставалась с властью.

Мысль эта обдала Юлия свежей горечью, но тут же он уличил себя, что сам себе и противоречит — он держал в руках то, что непреложно свидетельствовало об обратном. Или уж, во всяком случае, ставило прежние умозаключения под вопрос.

Что значит не расставалась с властью, если вот он, венец, потерянный на дороге? Не с головой ли?.. Что знал он в действительности о Золотинке за вычетом тех праздничных, сгоревших чадным огнем дней, что осветили ему беспросветный мрак прозябания в Камарицком лесу? Что знал он о страданиях ее и о борьбе, о жертвах, о подстерегавшей ее опасности?.. Что знал, чтобы судить?

Сердце тяжко билось.

Он посмотрел на Долговязого взглядом, от которого тот ослабел, трубка прыгнула в зубах и склонилась к заросшему подбородку.

— Ты где это взял?

Долговязый повел рукой, не сказать даже, что махнул, — так расслабленно это вышло, что мудрено было бы понять, где это «там».

— Пойдем, покажешь, — сказал Юлий, принимая неясное и, может статься, не весьма достоверное «там» как должное.

— А шел бы ты сам туда! — возразил Долговязый весьма двусмысленно, но вынул изо рта трубку, показывая, что, как бы там ни было, относится к предложению незнакомца с должным вниманием. Пришлось ему, правда, при этом выпустить обруч и он не без горечи проводил глазами заигравший в руках Юлия венец; не миновал взора и большой нож с простым деревянным череном, что висел на поясе у противника.

— Пойдешь? — спросил Юлий с угрозой. Что-то жесткое и безжалостное прорезалось в голосе, недоброе говорили глаза под крыльями бровей, так что Долговязый без всяких иных подсказок должен был тут догадаться о намерениях незнакомца прикончить его на месте, без предварительного хождения за тридевять земель.

Он заворожено покачал головой, отрицая все сразу: и намерения, которые не признавал вполне правомерными, и какое-либо желание возвращаться туда, куда готов был послать противника, отрицая и чужие угрозы и свой страх — чего уж никак не следовало отрицать.

— Дай сюда, не твое! — сказал он, засовывая трубку в карман — что можно было считать проявлением крайней решимости, и сделал попытку перехватить золотой обруч.

То, что произошло дальше, Юлий вспоминал потом без особого стыда, хотя и с некоторым внутренним содроганием. Наверное, он не сделал бы этого по сознательному размышлению, сделать это можно было только под действием страсти в необыкновенных обстоятельствах. Когда уныние Долговязого перешло в отчаяние, он подвинул драный колпак на чахлой своей головушке и с неким подобием вопля — скорее стоном! — уцепился за венец, в надежде не выпустить его никогда, Юлий имел жестокость бросить спорный предмет и схватить босяка за шею. Несчастный лишь выпучил глаза и несколько раз, слабея, ударил Юлия венцом, ухитрившись разбить ему ухо в кровь, прежде чем захрипел и задергался. Юлий швырнул обомлевшего босяка на землю, поднял упавший наземь венец и стал над поверженным.