Погоня

А вот что. Золотинка позволила себе коротенько похныкать (и то уж они рассвирепели: будешь ты говорить?!) и потом изложила — с должным количеством слез и всхлипываний — как ведь оно все вышло.

Вышло же так, что мальчишка забрался — без дурного умысла! — под чью-то кибитку и не мог потом вылезти, не дослушав разговор двух мужиков…

Тут рассказ мальчишки был прерван проницательным замечанием, что, верно, не под кибитку, а в кибитку, под рогожу, где харчи лежат. Пару наводящих вопросов в дополнение к хорошей оплеухе помогли прояснить истину: дело обстояло именно так, как предполагали бдительные искатели. Однако намерения были чистые, самые невинные, слезно продолжал утверждать он вопреки новым оплеухам и вопрос за незначительностью был оставлен без разрешения.

Так вот, забравшись в кибитку с самыми невинными побуждениями, мальчишка, понятно, не мог вылезти, когда возвратились хозяева и затеяли тут же у закраины кузова разговор. Эти двое — мальчишка и сейчас мог бы признать их по голосам — сговаривались похитить столпника и передать его по сходной цене Заморке… то есть судье Замору из надворной охраны. Затем что Замор, сколько ни бьется, не может пройти через дворец. Ничего у него не выходит и не выйдет. Потому-то, рассуждали злоумышленники, Замор ничего не пожалеет за праведника, который кого хочешь тебе проведет через блуждающий дворец.

После первых, наставляющих затрещин ничем не нарушаемое более, гладкое повествование мальчишки было принято с возрастающим, уважительным даже вниманием, как того и требовал затронутый предмет.

Народ хотел подробностей, и Золотинка, разумеется, не скупилась. Она припомнила, в частности, что заговорщики рассчитывали без помех скрутить и увести под покровом ночи старца, но опасались Замора — тут они колебались, не зная, чего ожидать от всемогущего вельможи, и удастся ли договориться. И как добраться до самого Замора, когда у застав болтаются на деревьях повешенные и стража без разговоров отстреливает простаков, которые пытаются по старой памяти поговорить по-хорошему. Кто решится пойти на переговоры? И не выйдет ли так, что Замор, уяснив себе существо дела, отнимет у заговорщиков столпника за здорово живешь? И не лучше ли написать письмо прежде, чем соваться в воду, не зная броду? И если найти грамотного человека, то сколько он возьмет, чтобы написать? И можно ли доверять грамотею, не придется ли взять его в долю? И если уж брать в долю, то не лучше ли и послать самого грамотея с письмом? Авось обойдется.

Вот так они рассуждали между собой, ни слухом, ни духом не ведая о затаившемся под рогожей мальчишке. Ясное дело, что выбравшись наконец благополучно из кибитки, мальчишка пришел поглядеть на столпника и тут уже сообразил, что все эти яства, подаяния доброхотов ему уже не понадобятся.

Где кибитка? — волновался народ. Разумеется, Золотинка не затруднилась бы показать им и кибитку, если бы та по несчастью не запропастилась куда-то.

Взамен кибитки сошли следы от колес, ободранный лес вокруг, мусор в прибитой траве, следы копыт и, наконец, конский навоз, как живое свидетельство действительности вызванных Золотинкиным воображением призраков.

К тому в следствие общего возбуждения умов нашелся тут же и очевидец, нескладный парень в низко подпоясанной рубахе, который незамедлительно принялся размахивать руками, чтобы подтвердить все сказанное мальчишкой слово в слово, поскольку и сам видел кибитку, злоумышленников и вообще — всё.

Народ загомонил. Необыкновенным образом кощунственный замысел злоумышленников возбуждал среди всеобщего разброда не совсем ясные еще надежды и потребность действия. Никому, по видимости, до сих пор и на ум не всходило, что надо рассматривать святого старца не только как живой оберег, но и как непосредственную ценность, которую можно обменять на некие иные блага и услуги, если не прямо на деньги. Последнее, к чести искателей, не обсуждалось.

Золотинка больше не вмешивалась, полагая, что семена посеяны и нужно ждать всходов. Она рассчитывала, что искателям не понадобится особенно много времени, чтобы сговориться, и, в самом деле: не стесняясь столпника, который лишь зыркал по сторонам осмысленными глазами, искатели достигли взаимопонимания уже к полуночи. Тут только Золотинка почла за благо настойчиво о себе напомнить — к полуночи не просто начали ее забывать, но и забыли напрочь.

— Не понесу я ваше письмо! Письмо никакое не понесу! — взревела она вдруг ни с того ни с сего. — Что я лысый?

Неожиданный вопрос подоспел как раз в ту пору, когда засаленный грамотей с багровым носом и двумя лихими перьями за ушами, пыхтя и страдая от бесконечных помарок и переделок, заканчивал, повинуясь дружному хору искателей, исчисление условий и требований, которые обладатели святого старца выдвигали Замору в обмен на уступку. Оно и в правду, что по позднему времени требования искателей начинали принимать баснословный, чрезмерно размашистый характер, так что кое-кто из наиболее вдумчивых составителей письма втайне от товарищей чесал потылицу. Тут Золотинка очень кстати о себе и напомнила.

— Разве что малого послать? — сообразил грамотей, оторвавшись от бумаги; он писал на узкой дощечке, кое-как приспособив ее на колено. — Малому что? Все нипочем.

— Этому — да! Этому что! Небось не тронут. Да ты не робей! — Высокий костер озарял воспаленные словопрениями лица искателей, они в самом деле чувствовали сейчас, что все нипочем. Особенно для малого.

Не дожидаясь утра, рассеянной в темноте толпой, которую можно было различить как шумный шорох шагов и треск кустов по лесу, мальчишку вывели на дорогу. Впереди просматривалась гряда частокола и ворота, прорисованные багровым заревом костров.

— Не бойся, ничего тебе не сделают, — смягченными, подобревшими и даже сочувственными голосами внушали Золотинке искатели.

— Главное, не беги. Потихоньку. Будут стрелять, кричи, что письмо.

На середине пути Золотинка оглянулась.

— Чего стал? — во тьме обозначились крадущиеся тени.

С противоположной стороны, там где багровые отсветы озаряли небо над грядой частокола окликнул часовой. Свистнула невидимая стрела, Золотинка плюхнулась в пыль и тогда, укрывшись в яме, позволила затаившимся где-то сзади искателям взывать во весь голос к страже.

После отрывистых объяснений, которые происходили через голову присутствующего при сем как некий страдательный предмет посланца, искатели велели ей встать, а часовые позволили подойти и потом впустили через приоткрытые светлой щелью ворота. Молодой витязь, видно, начальник караула, протянул окованную бронзой руку:

— Давай письмо.

Повертев запечатанный лист, он снова глянул на мальчишку, словно пытаясь уразуметь, что связывает основательное с виду письмо и замурзанного маленького босяка. Усиливая сомнения, мальчишка взволнованно засопел и утерся грязным рукавом. В затруднении, витязь отмахнул спадающие на лицо кудри, перевернул сложенный конвертом лист:

— Это чья печать? — Бурую кляксу воска на сложении углов украшал нечеткий оттиск шестилучевого колеса — громовой знак от четок.

— Столпника. С горы он, отшельник, — сказала Золотинка, еще раз утерши нос.

Готовый уж было взломать печать, витязь раздумал.

— Стой здесь, — сказал он и кивнул лучникам, чтобы стерегли мальчишку.

Два костра у ворот по обеим сторонам проезда и немало число других по всему двору, причудливо освещали заставленный шатрами, загородками из жердей и навесами городок. В середине стана, куда направился витязь, рдели купола огромного, на высоких, как мачты, столбах шатра, увенчанного обвисшими в ночном безветрии знаменами. Кое-где слышались невнятные разговоры, брел куда-то полураздетый служилый. Человек двадцать бодрствовали у ворот, иные из них, впрочем, поглядев на мальчишку, укладывались возле огня на плащи и подстилки из телячьих шкур, чтобы вздремнуть. Часовые томительно шагали по забралу, которое тянулось по внутренней стороне частокола на середине его высоты.