Погоня

Очевидно, «так и сел», потому что растянуться в подлинном смысле слова в том каменном скворечнике не имелось возможности.

Остальное не представляло труда. Осаждающие проникли в пролом, обвязали беспомощного отшельника веревкой и с величайшими предосторожностями спустили его наземь в руки благоговейно принявшей святого толпы.

Бабы заголосили — поистине извлеченный на солнце столпник являл собой зрелище жалостливое и поучительное. Сквозь прорехи рубища проглядывало немытое, в струпьях тело. Величественная лысина, которая казалась еще больше в окружении буйных порослей волос за ушами и бороды, оставалась, пожалуй, единственной частью тела, что не подверглась умалению, не усохла от истощения; голые под длинной рубахой ноги, все в язвах и чирьях, поражали худобой, так что особенно жутко гляделись крупные кости колен и большие ступни.

Пока женщины, охая и причитая, приводили святого в чувство, смачивали ему лоб и обтирали тряпками вонючее тело, мужчины сладили на скорую руку носилки, нечто вроде плетеного помоста на двух длинных жердях. Однако отшельник, с изумлением взиравший на чудовищно склонившихся к нему людей (девять лет он глядел на эту лужайку и на людей с недосягаемой высоты), заупрямился, едва начали его перекладывать на покрытые ветошкой носилки. Почитатели святого со смущением остановились перед необходимостью нового насилия.

— Вот его четки! Четки тут! — с восторгом первооткрывателя завопил на башне тощий мальчишка, забравшийся наверх вместе с прочими любопытными.

Четки возвратили хозяину, и тот, жадно ухвативши дорогой предмет, тотчас забормотал, перебирая крупные бусины слоновой кости. Так его и подняли на носилки с четками в руках, пустынножитель привычно скрестил под себя ноги и больше уже не замечал перемен, восседая на гибко качающихся жердях, которые несли четыре дюжих послушника. Толпа потянулась вслед и все шествие вступило в лес.

Захваченная кипением страстей, Золотинка забыла о бдительности и была за это наказана. Когда она спохватилась, что давно не проверяла за собой слежку и не поглядывала на небо, тотчас обнаружила настырную ворону, которая кружила над башней и возвращалась к лесу для новых вылазок. Трудно было только сказать, что на самом деле занимало ворону: переполох вокруг отшельника или кто-то из действующих лиц? Наряженный деревенским мальчиком пигалик?

Золотинка замешалась в толпу и путалась между мальчишками, пока не вошли в лес, где можно было неприметно отстать.

Слишком смелая и любопытная ворона больше не показывалась. Пропала, насколько можно было это утверждать, полагаясь на слух и зрение в сумятице золотого света и зеленой тени, тихих вздохов и шорохов леса. Несколько раз Золотинка прощупывала окрестности внутренним оком, но не находила уже как будто бы ничего напоминающего о разуме. С пригорка, где открывались всхолмленные леса, пустоши и обширные черные гари, она разглядела на петляющей среди обгорелых пней дороге торжественное шествие с носилками — крошечным божком восседал отшельник. Летала ли над искателями блуждающего дворца ворона, невозможно было за расстоянием разобрать.

Не было, в сущности, ничего удивительного, что в ближайших окрестностях дворца появились пернатые соглядатаи. Так что следовало, наверное, только поблагодарить ворону за своевременное напоминание о бдительности. Это утешительное соображение позволило Золотинке заснуть. Она загадала подняться через час и прикорнула на траве в густой тени елей.

Во второй половине дня, продолжая путь прямо навстречу солнцу, Золотинка разобрала в неясной дали странный излом земли и, остановившись, долго присматривалась из-под ладони.

Все ж таки это была не скала, не случайная прихоть природы, а нечто иное… дворец. На таком расстоянии он мало походил на то блистательное порождение волшебства, о котором толковали в народе. Так… скорее груда развалин. Ни сверкающих шпилей, ни устремленных к небу башен, ни узорчатых, похожих на изделие золотых дел мастера крыш. Да и крыш самих нельзя было разглядеть. Нагромождение угловатых глыб — скорее крепость, чем дворец, нечто тяжеловесное, лишенное обдуманной соразмерности и вызванных потребностью красоты излишеств. Так строит прижимистый, равнодушный к изящному мещанин — да и то по необходимости! Времянки, пристройки, чуланчики, чердачки, которые возникают по мере надобности и возможности, безбожно искажая первоначальный облик и замысел здания.

По правде говоря, уродливое видение в не мерянной еще дали совсем не нравилось Золотинке. Дворец вставал перед ней тревожащей беспокойной загадкой, и сердце билось, как на бегу, хотя Золотинка стояла, придерживаясь вросшего в землю камня, и все глядела из-под руки.

Ни разу не остановившись больше для отдыха, она успела ко дворцу засветло и увидела это зловещее сооружение так близко, что можно было различить переплеты узких редких окон.

На скалистом пригорке тянулась лента приземистых укреплений, а выше, стиснутые этой лентой, поднимались новые укрепления и башни самых причудливых, неправильных очертаний: полукруглые, многоугольные и вовсе уж не понятно какие. Из этих строений, перемежаясь резкими провалами, вырастали другие, уже и тоньше. А то, что высилось на самом верху, можно было принять скорее за печные трубы, чем за шпили или венцы; иные из этих труб имели незатейливые кровли.

Заросший чахлым кустарником пригорок, где высился тяжеловесный дворец, оставался дик и безлюден. Да то и не диво: широким разливом всюду, сколько можно было видеть с развесистой сосны, куда забралась Золотинка, вокруг дворца хищно колыхались заросли едулопов.

То было одно из насаждений, которые Рукосил-Лжевидохин заложил по всей стране прошлой осенью. Посеянные на крови, по местам сражений, убийств и казней, едулопы дали обильные всходы.

Со ста шагов невозможно было отличить одну растительную особь от другой, они сплетались, словно боролись между собой, голыми корявыми ветвями, на которых ядовито рдели огромные, как голова, махровые цветы. Их одуряющий потный запах убивал вокруг все живое. На хороший бросок камня вблизи посадок выгорела трава, кусты торчали пучками хвороста, деревья почернели, как после пожара, и земля подернулась багровым пеплом. Словно обожженная пламенем, пожухла хвоя на сосне, где сидела Золотинка. Все потускнело, посерело и притихло в лесу, не стало ни птиц, ни зверей.

Молчал, погубленный дыханием едулопов, лес, и слышен был хрипловатый шелест плотоядных зарослей. Похожее на отрыжку урчание. Младенческий гомон не пробудившихся чудовищ.

Сколько их тут толпилось по серо-зеленым в багровой ряби просторам? Подсчеты пигаликов сходились на ошеломительных до сомнения и тем не менее вполне достоверных числах. Только на межибожских посадках, на тех, что открывались глазу с сосны, через три года, когда едулопы созреют и окончательно задубеют, сойдут с корней не менее пятисот тысяч послушных Рукосилу тварей. По всей стране по разным оценкам — от трех до пяти миллионов.

Грязное половодье растечется по всей земле, обратится в потоки, по манию умирающего оборотня захлестнет Меженный хребет, обрушившись на Мессалонику и Саджикстан, затопит пигаликов и, достигнув берегов океана, хлынет вспять, на север. Разнузданная сила, стократно увеличенная направляющей властью чародея, вооруженная всесокрушающим искренем. Эта свирепая орда заполонит собою мир и, утвердив господство хамской жестокости, превратит в ничто, в пустой звук и посмешище все человеческие понятия: верность слову и долгу, честь и достоинство, отзывчивость, доброту, любовь и дружбу и… опять же — достоинство. Прежде всего они растопчут, сломают, истребят уважение человека к самому себе. И тогда можно будет делать с теми, кто уцелеет после погрома, все что угодно. Дикая орда… вот она наливается соками слованской земли и лопочет косными жестяными языками. Этим безмозглым тварям нужно три года, чтобы сойти с корней.

И если уж пигалики потеряли голову, не зная, за что хвататься перед лицом беды, то, может, и вправду все бесполезно?