Погоня

По верхушкам могучих дубов где-то над головой пробегал ветер… и снова ветер смирялся перед вековой дремотой сумрачного леса, все стихало. Одни лишь птицы напоминали о себе в торжественной, исполненной благоговейного ужаса глуши, где редко-редко прокрадывалось тайными тропами зверье.

Но кто-то ведь глядел в спину. И глядел недобро, как скравший добычу волк.

Нет, это был не волк, разумеется, не волк. И вообще ничего. Дремучий дремотный лес… лес глядел… Легкий насмешливый ветер побежал по вершинам.

Золотинка безошибочно чуяла чужого. Неуловимый запах лесной нежити.

Странно только, что, занятая грушами, персиками, виноградом и прочими невинными предметами, Золотинка так и не нашла случая — за столько-то дней! — проведать своих соседей по очарованному захолустью. Верно, соседи ставили необщительность пигалика себе в обиду и потеряли терпение: никогда еще не чувствовала она на себе такого злобного, откровенно враждебного взгляда. Впору было уже и остерегаться.

Золотинка неспешно подобрала брошенные на траву лопушки с чертежами, тщательно, даже тщательнее, чем нужно, свернула их и чиркнула Эфремоном, обращая в золу.

Сразу что-то закряхтело вверху, посыпалась древесная труха, словно дуб вздрогнул и шевельнулся толстыми своими ветвями. Глупо было притворяться и дальше… Поднять голову… Золотинка глянула.

И еще успела заметить большой корявый сук, который взбежал вверх по стволу, пытаясь спрятать свои сухощавые стати среди зелени. Замер, не желая признавать, что разоблачен. Это был долговязый, локтей десять, а то и двадцать в длину сук, похожий на какого-то серого чудовищных размеров кузнечика с нелепыми конечностями и крошечной головкой-сучком, на которой чернели гнилые глазки.

Едва Золотинка распознала прянувший от нее сук, как по счастливому наитию испуганно ахнула и хлопнулась наземь задом, выражая тем самым крайнюю степень изумления, какая только доступна пигалику.

Леший, однако, коснел в притворстве, он замер, как может замереть только неживое, не волнуемое кровью, не одушевленное существо, и Золотинке ничего уже не оставалось, как вскрикнуть в голос:

— Крынк! Род Вседержитель, это Крынк!

Казалось, что и после этого, отчаянного призыва к знакомству Крынк не выдаст себя, будет играть в прятки и дальше, может быть, врастет в дерево, действительно обратившись суком, — это ведь ничего ему не стоило… Как вдруг он захрустел суставами и прямо с вершины дуба, где Золотинка с трудом его различала, прыгнул вниз, обернувшись в нечто чудовищно грузное. Земля так и ухнула, приняв на себя рослого, косая сажень в плечах, перекошенного и волосатого мужика в длинном сермяжном кафтане.

Все ничего, да только голова у него сдвинулась на левое плечо, перекошенная. Налево же был запахнут перепоясанный красным кушаком кафтан, на волосатых ножищах перепутанные сапоги — правый на место левого.

— Вам привет от Лопуна! — мужественно сказала Золотинка. Верзила-леший в два человеческих роста превышал Золотинку-пигалика в четыре или в пять раз, а если вспомнить, что она, потрясенная величием Крынка, не вставала с земли — так и села, как говорится! — верзила и вовсе возвышался над малышом жутковатой башней. — Привет от Лопуна! — пропищала она еще раз, полагая, что леший, может статься, туговат на ухо.

В красной роже его, увенчанной острыми волчьими ушами, не отозвалось ничего похожего на доброжелательность, которая сродни «привету». Леший как будто бы и не понял. И уж, во всяком случае, не видел надобности придавать значения каким бы то ни было «приветам», всем «приветам» какие только ни есть на свете.

— Гы-ы! — немо замычал он, как деревенский дурачок. Только уж очень огромный. — Гы-ы! — негодующее ревел он, протягивая лапу в сторону почерневшей, совсем уж увядшей избушки.

И тут Золотинка сообразила, что, лихо расправившись со своим садом, совершила в глазах потрясенного лешего непростительное преступление; Крынк, конечно же, давно за ней наблюдал. И только раскрыла она ротик — ничего еще не придумав! — как Крынк ожесточенно плюнул ей под ноги.

— Тьфу! — выразил он свои чувства и тут же взвился.

Свирепый вихрь развернул его на одной ноге, взметнув полы кафтана, Крынк взлетел, мгновенно распадаясь на клочья, — целый стог развеянной ветром листвы. И тот же завывающий вихрь подбросил Золотинку, толкнув ей в глотку лицемерные оправдания, бросил кувырком вниз — в бездну, ибо Золотинка только и успела что сообразить: падает, в землю!

Грохнулась!

Она очухалась на дне глубокой ямы, вся засыпанная песком. Песок продолжал сыпаться с крутых откосов, а выше, над ямой, в потемневшем, иссиня-черном небе ходили ходуном могучие ветви дубов, ревела буря.

— Вот тебе и привет от Лопуна! — пробормотала Золотинка.

Однако нужно было выбираться как можно скорее. Если Крынк в мгновение ока вырыл яму, настоящую западню, то уж, наверное, ему ничего не стоит эту яму и засыпать.

Из земли торчали оборванные корни деревьев, за которые можно было цепляться, чтобы выбраться, но не было времени на опыты. Золотинка раздумывала недолго. В следующий миг в руках ее очутился хотенчик Юлия, который и рванул ее вверх, увлекая Золотинку к собственному ее подобию в городе Толпене, к Золотинке Ложной. Диву только оставалось даваться силе слепого и неразумного влечения!

Едва Золотинка перевалилась через крутой край рытвины, обсыпая его вниз, едва поднялась на колени, вверху опять засвистало и тяжелый, как двадцать мешков с отрубями, мужик хлопнулся с небес наземь со всей яростью полоумного лешего.

— Гы-ы-ы! — проревел он и протянул мохнатую лапу… Целая вечность прошла, пока Крынк, надрываясь, выдавил из себя второе слово: — Дай! — сказал он. — Дай!

Хотенчик, что скакал у Золотинки на привязи, ожившая палочка-рогулька поразила воображение впечатлительного лешего, который, понятное дело, имел особое пристрастие ко всему деревянному.

— Ишь ты! Самому надо, — пролепетала Золотинка, ничего еще толком не сообразив.

— Надо! Мне надо! — возразил Крынк с воем.

— Да, кстати, тебе привет от Лопуна! — сказала Золотинка, чтобы направить разговор в спокойное русло. И воспользовалась случаем встать наконец на ноги.

— От Лопуна? — возмутился леший. В косматой голове его путались сучья и сухие листья. Что, впрочем, не много добавляло к общему безобразию, если вспомнить, что и сама-то голова вопреки обычаю подалась у Крынка налево. — От Лопуна?! — заревел он, разъяряясь еще больше. — Тьфу! — И плюнул Золотинке под ноги.

Однако не взвился в небо, увлекая ее вихрем, и потому, наверное, ничего не произошло. Золотинка устояла.

— Дай! — повторил Крынк.

Но Золотинка уже распознала грубую, простую и прямолинейную, как жердина, натуру лешего. Благодарность, как и прочие человеческие чувства, была ему неведома, давать-то Крынку как раз ничего не стоило. Оттягивая ответ, она стащила с плеч котомку, вроде бы собравшись упрятать туда хотенчик, и тут узнала катавшиеся в котомке плоды: груши, яблоки и персики из избушки.

— Достань мне ветку персика, я вырежу тебе живую палочку. Такую же, — сказала она и, заметив натужное выражение дубоватой рожи, повторила еще раз, как глухому: — Персик. Дерево персик. Есть такое дерево. Персик.

— Персик? — озаботился Крынк, несколько растеряв первоначальный напор. — Персик нет. Дерево персик — нет.

— Дерево персик растет на юге, — сказала Золотинка, небрежно махнув рукой в сторону Межибожа. — Персик растет на солнце, где много солнца.

Не тратя теперь лишних слов, ибо в словах Крынк, судя по всему, меньше всего нуждался — не особенно привередничал насчет слов, — Золотинка извлекла из мешка персик, крупный, мясистый плод.

— Вот, — протянула она руку, бесстрашно ступая к лешему, и тут же, не договорив, ухнула в яму, как надломилась.

Такого коварства трудно было и ожидать; персик вроде бы произвел впечатление на дуроломную голову — и вот Золотинка в яме!

— Растет на юге! Где солнце! — крикнула она, не сдаваясь. Жуткое мгновение успела она пережить, ощущая, что сейчас вот рухнет сверху земля и раздавит могильной тяжестью…