Побег

— Заболеешь — умрешь, — прошептала Торчила, низко склонившись.

Впору было испугаться зловещей тени, но у девушки не было сил и на это.

— Будешь лежать на камне — заболеешь. Заболеешь — умрешь, — настаивала ведьма, всматриваясь, поняла ли девушка.

— Да-да, сейчас, — отозвалась та слабым, прерывающимся голосом, словно и сама не верила, что ее услышат. — Укачало. Так это… ничего.

— Как хочешь! — плюнула Торчила. Разлитая в лице девочки немочь, заострившийся носик… Чего от них ожидать, от нынешних?! — подумала Торчила в сердцах и еще раз плюнула, отправившись восвояси.

Чем дальше удалялась Торчила от усадьбы, тем живее шагала. За оградой она и вовсе бросила палку, а потом углубилась в заросший, не прореженный лес, где начала оглядываться среди бурелома, останавливаться и возвращаться с самым искренним недоумением на широком, полном лице. Казалось, она заблудилась — это в ста шагах от опушки!

Не лишенные загадочности ужимки ее смахивали уже и на колдовство: стала она поворачиваться на месте, показывая пальцем туда и сюда. «Вот пень!», — шептала Торчила и, задержавшись на гнилой развалине, внимательно ее изучала. — «Вот поваленная ель!». И в самом деле, она не только показывала пальцем, но испытывала потребность потрогать валежину с осыпавшейся уже корой, чтобы убедиться в ее осязательной, неподдельной сущности. «Вот сморчок!», — радовалась Торчила, признав съежившийся, притворившийся комом грязи гриб. — «А где же эта дрянь?!» — недоумевала она вслух, разумея при этом не сморчок, а нечто совсем иное. Снова она двинулась кругом крошечной, шагов на двадцать, полянки и с омерзением вздрогнула, запнувшись о толстую, заплесневелую корягу, которую как раз и искала.

Не совсем вроде бы и валежина, но и не замшелая кочка — нечто узловатое, и округлое, и корявое одновременно. Торчила пнула это ногой и молвила заветное слово:

— Рукосил!

Коряга дернулась, пробуждаясь, — так оживает оцепенелая змея — захрустела своими слежавшимися сучьями и поднялась во весь рост, оказавшись рослым мохнатым едулопом. Это был прекрасный образчик породы в два аршина пять вершков ростом, с низким и крепким черепом. Покатый затылок и короткая шея едулопа заросли клочковатой гривой, которая распространялась и на спину. Толстые плечи, протертые до зеленой кожи, лоснились.

Последняя подробность имела объяснение в частом употреблении едулопа в качестве верховой лошади. Выломав веточку калины, Торчила отважно задрала юбку и велела лошади присесть, чтобы взобраться на закорки.

— Но! — вскрикнула она, хлестнув едулопа на морде. — Полным махом! К Рукосилу!

Никакие иные указания не требовались — едулоп чуял хозяина через леса, бездорожья и сразу взял направление. Так что дородная, пышущая здоровьем, но не всегда поворотливая Торчила поневоле должна была выказать качества отважной наездницы. Тяжелый бег нагруженного едулопа не многим уступал конской рыси, и Торчила едва успевала покрикивать:

— Левей забирай, поганец! Куда прешь?! Куда, мерзавец! Гляди!.. Ах ты… образина! Трясешь!.. О-о! Мать моя ро́дная!

Обилие крепких выражений не особенно упрощало дело, Торчила только ахала, пригибаясь под толстым суком дерева, который внезапно выскакивал «в самую харю-то!», по собственному определению Торчилы. Она покрякивала и временами как бы завывала — скорее от телесных тягот, чем от восторга быстрой езды.

Удобства и вправду едулоп представлял весьма посредственные. Заученной хваткой он придерживал всадницу за щиколотки, чтоб не свалилась при тяжелых подскоках через рытвины и колоды, и это заменяло худо-бедно стремена. А за неимением узды Торчила принуждена была накрутить на руку жесткие космы едулопа, что позволяло поворачивать тварь, обращая ее взор на заслуживающие внимание препятствия, да и самой не слишком болтаться на скаку.

Скоро ведьма перестала понимать, где они очутились. Она совсем не знала окрестные леса и пустоши, болотистые луговины и мрачные, едва заросшие гари. Тут уж ничего не оставалось, как довериться мерзавцу. И все же она встревожилась, когда тот вывернул на дорогу — отчетливую, натоптанную тропу, со следами тележных колес и копыт.

«Что за притча?» — недоумевала ведьма, озираясь и даже приподнимаясь на плечах едулопа сколько получалось при ее грузных статях и невозможной тряске. Хозяин строго-настрого заказывал держаться подальше от жилья и дорог. Встревоженная совесть подсказывала Торчиле, что, утешаясь ходкой ездой по мягкому песчаному ложу, она роскошествует за счет хозяевой безопасности. А что себе думал едулоп и вовсе нельзя было постигнуть. Торчила же медлила поворотить, тянула, оправдываясь тем, что должна была прежде понять, прет ли мерзкая образина напрямик или в обход. И если все-таки напрямик, то нужно ли в обход? А если в обход, то какая в этом надобность, и не лучше ли тогда напрямик?

Прошла немалая доля часа, когда измученная сомнениями Торчила увидела в открывшемся за кустами редколесье людей.

То были мальчик и девочка, хотя ведьма и не сразу это сообразила — в торжественном положении на плечах уродины она глядела свысока, все люди представлялись ей маленькими и ничтожными. Так что она не сразу, не в первый же миг уразумела, что растерявшиеся человечки эти не просто малы ростом, но дети восьми-десяти лет. Они были в лаптях, в одинаковых грязно-серых рубашонках, одинаково взлохмаченные, так что девочку можно было угадать только по отсутствию штанишек. Ни лукошка, ничего другого в руках, что могло бы объяснить появление детей в лесу, у них не было. Словно они нарочно стояли, дожидаясь ведьму верхом на едулопе, чтобы умереть на месте от ужаса.

— Постойте вы у меня! — взвизгнула Торчила, ничего еще толком не сообразив, но дети очнулись — обратились в бегство. Не врассыпную, как следовало, а вместе, понеслись, не разбирая дороги.

Торчила рванула едулопа за гриву, выворачивая наперерез, но нагруженная многопудовой ношей верховая тварь бежала не многим быстрее ребят. Дети улепетывали высоким бором, шарахаясь разом туда и сюда, как очумелые, потерявшие остатки соображения зайцы. Сокращая путь, едулоп выигрывал шагов десять, да и не могли малыши без конца бежать — они задыхались. И прянули вбок, вломились в заросли малины, потом в орешник. Торчила взвизгнула: малинник едулоп прорвал, как траву, но в орешнике тонкие ветви посекли ведьме грудь и лицо, она рванула гриву, выворачивая едулопу голову, ударила тварь по глазам и только тогда заставила ее остановиться.

Исцарапанное лицо ведьмы окровенилось, Торчила ошалело оглядывалась. Порядочный клок подола висел на кусте.

В лесу прошуршало и стихло. Дети исчезли, будто обратились в зелень. В легкий шум ветра в верхушках сосен. И потом, когда Торчила немного очухалась, тронула саднящую щеку, — обратились в звонкое пение птиц, все более переливчатое и смелое.

— Пропадите вы пропадом! — выругалась Торчила. Однако что-то испуганное, и жалкое, и гадкое, саднило в душе, повторяя толчки боли в исстеганных плечах и щеке. Торчила знала, что Рукосил не похвалит. Если узнает. Едулоп, тот, конечно же, ничего не скажет без особых расспросов. Да и что он сможет объяснить на своем лающей языке из двух сотен слов? Верно, немного. Однако Торчила боялась лгать.

Когда едулоп снова вывернул на дорогу, она испуганно направила его в лес, в чащу, где он описал петлю и опять взялся за старое. Тут уж ведьма пришла в исступление: выломав ветку, принялась стегать образину по глазам. Едулоп жмурился, закрывал переносицу грязной корявой ладонью и шатался, то и дело спотыкаясь да зашибая всадницу. Пришлось оставить мерзавца в покое, и он тотчас, хныкая и подвывая, выбежал на дорогу.

— Тута! Тута! — мычала тварь, пытаясь показать свои благие намерения.

В самом деле, не миновали еще и версты, как послышались вопли… беспорядочный лай едулопов. Верно, и хозяин был «тута».

Лес расступился, показалась деревушка в три двора за общей оградой. На покрытых зеленями полях среди горелых пней десятка полтора вооруженных дубьем едулопов гонялись за стреноженной лошадью. Там и сям можно было видеть вздутое пузо прежде, видимо, поверженной наземь скотины. Людей как будто не примечалось, но вопли и голошение раздавались изрядные.