Побег

И таково было заразительное действие отчаянных усилий Поплевы, что скоморохи, щедрый народ, не задумались протянуть руку помощи. Некоторое время Поплева бежал на прицепе — задыхаясь, из последних сил, борода встрепанная, глаза безумные — тут подхватили его за пояс и вздернули, недолго проволочив носками сапог по земле. Взвалили животом на перекладину, а потом, не удержавшись от озорства, перекинули кулем под обочину кузова.

— Спасибо, ребята! — просипел Поплева, не разобравшись еще толком, где верх и низ.

Колымага тряслась, не сбавляя ходу, только спицы мелькали и вилась пыль; взгляд встречал смеющиеся лица. Всклокоченные волосы, багровая рожа и открытый рот, точно так же как необычное одеяние Поплевы, придавали ему несуразный вид, который окончательно расположил скоморохов в пользу незнакомца.

— Куда вы так несетесь? — спросил он, едва переменив положение вверх тормашками на обратное.

Ответом был общий хохот.

— Имейте в виду, ребята, это сбежавший из пруда морской бог Переплут. — Сходство с языческим божеством увеличивала, вероятно, обильно проступившая на лице деда испарина.

— Переплут? Ясное дело. Он опять заплутал.

— Плутишка запутался в чужих плутнях! — так быстро перебрасывались они словами, что, вертя головой, Поплева заботился лишь о том, чтобы различать скоморохов между собой.

— Я думаю! Не по доброй же воле плюхнулся Переплут в здешний пруд, где едва хватает места, чтобы окунуть бороду! — сказал обряженный в короткую куртку с пышными оборками на груди и не менее того пышными рукавами юноша, которого можно было принять сгоряча за неряшливую девушку, — по его плечам рассыпались плохо мытые волосы, юноша встряхивал их через слово.

— Ну, а все-таки, без шуток, — с неисправимым простодушием сказал Поплева, — куда вы несетесь?

— Государственная тайна, — важно заметил толстяк — в одной руке он держал жалейку, а другой, не забывая о посверкивающих рядом спицах, цепко ухватился за задок кузова.

— Но поскольку тайна эта досталась нам задаром, по совести говоря, не вижу надобности брать с человека лишку, — возразил чернявый волынщик, выглядывая из кузова. — Мы несемся вслед за Поплевой.

— За каким Поплевой? — вытаращил глаза их нечаянно обретенный спутник.

— А каких ты можешь нам предложить? — живо полюбопытствовал парень с волынкой.

— Вернее всего, — пробормотал Поплева, рукой теребя бороду, — это недоразумение. Я думаю… предполагаю, что я-то и есть Поплева.

— Подумай хорошенько! — воскликнул волынщик, ставши коленями на скамейку, чтобы удобнее было обращаться к устроившейся на задке ватаге. — Если ты совершенно в этом уверен, можешь себя поздравить: ты, значит, поспел вовремя, чтобы участвовать в погоне за самим собой. Ради этого стоило пробежаться.

— Вот как выходит: мы стараемся поспеть за твоей спешкой, — вставил длинноволосый.

— Мы несемся навстречу тебе, — пояснил волынщик из кузова. — Или же на встречу с тобой. Что ничего, в сущности, не меняет.

— Как? — наивно переспросил Поплева.

— В этом мире, видишь ли, нельзя знать наверное, кого ты встретишь там, куда несешься, — сказал Лепель. Ибо чернявый парень с волынкой был, конечно же, Лепель. Кто же еще?

И вот пока в хвосте растянувшегося на версту поезда Поплева тщетно пытался объясниться со скоморохами, впереди всех, одна в карете с открытыми окнами, на продувающем ветру, тщетно пыталась уяснить свое положение Зимка. Бумаги пигаликов скользили с колен, подхваченные сквозняком, падали на трясущийся пол, где уже валялся нетерпеливо разорванный конверт. Зимка хватала одно, принималась читать другое и вынуждена была возвращаться к прежнему.

Прежде всего поразил ее пространный приговор Совета восьми, который в предварительном порядке (за отсутствием подсудимой) рассмотрел дело девицы Золотинки из Колобжега, подозреваемой в совершении преступления, предусмотренного статьей 211 частью третьей Уложения о наказаниях «Невежество с особо тяжкими последствиями»… Не дочитав до конца, Зимка бросала взгляд на приложенную к приговору выписку из Уложения. Бралась за составленную как письмо, как личное обращение к Золотинке повестку в суд. И с близкой к ужасу оторопью обнаруживала, что сама себя отдала в руки правосудия, обязавшись явиться для судебного разбирательства, как только пигалики найдут или возвратят к жизни названного ее отца Поплеву.

— Ну, дудки! — воскликнула Зимка в сердцах. — Я вам не Золотинка.

И запнулась, сообразив, что они-то этого как раз и не знают. Раскрасневшись, откинулась она на сиденье, чтобы привести мысли в порядок.

Что же будет, если окажется в конце концов, что Золотинка, вступая в сделку с пигаликами, не придумала для себе никакой лазейки? О себе-то уж могла позаботиться, если на других наплевать!

Ну, нет, я вам не Золотинка! — повторяла Зимка. Тут-то и было, очевидно, спасение — если совсем припрет. Юлий испугается войны… что ж, в крайнем случае — жизнь дороже! — придется признаться, что я — не я. И спрашивайте с той, кто устроил вам пожар, а потом наводнение.

Это соображение вернуло Зимке ощущение конечной своей неуязвимости, и она спокойнее уже вернулась к бумагам пигаликов. Но скоро ехавшая по столичным улицам колымага остановилась, доверенный дворянин, не слезая с лошади, нагнулся к окну:

— Такая гнусная дыра… простите, государыня. Харчевня там, — он махнул рукой за спину, — за крытым проездом; карета, пожалуй, зацепит крышей… И в оси не пройдет.

— Хорошо, — задумалась Зимка. — Позовите Дивея.

Окольничий спешился и с церемонной медлительностью отвесил у открытой дверцы поклон. «Что еще?», — говорил сумрачный взгляд, в ухватке чудилась горделивое равнодушие. Под действием внезапного вдохновения Зимка схватила его за руку:

— Простите, Дивей! — проговорила она тоном очаровательной искренности. — Я виновата. Виновата, может статься, совсем не так, как вы думаете… Но что сказать: я взбалмошная, избалованная поклонением женщина. Злая, себялюбивая… Ну, вы и сами много можете сюда добавить.

Дивей, на мгновение замер, чтобы осмыслить разительное заявление, а потом безмолвно склонил голову, признавая за великой государыней право на самые невероятные и несправедливые суждения. Разумеется, он был покорен, и Зимка, необыкновенно проницательная во всем, что касалось мелкой галантной возни, не нуждалась ни в каких заверениях на этот счет. Они прекрасно понимали друг друга.

— Но у меня есть и хорошие свойства, — сказала она живо и опять тронула юношу за руку, вымаливая прощение лукавым взглядом. — Я признаю свою вину, — продолжала она, не дождавшись подсказки, — и вы можете, как это бывает между людьми чести, потребовать у меня удовлетворения.

На этот раз он глянул так, будто ослышался. Удивление его заставило усомниться и Зимку: что, собственно, она имела в виду? Ничего особенного. Ничего такого, чтобы возникла необходимость покраснеть или значительно пожать руку. Но она сделала и то, и другое: смутилась и легонечко стиснула покрытое шелковыми оборками запястье. Это у нее вышло само собой, естественно и мило — трудно было удержаться.

Словом, глупая растерянность одного из самых остроумных, легких на язык красавцев княжества — он поклонился с дурацкими словами на устах: слушаю, государыня! — доставила Зимке мимолетное, хотя и не лишенное червоточины удовольствие.

— Вы проводите меня в харчевню, — велела она обыденным голосом. Но, собравшись оставить карету, по внезапному наитию, схожему с острым ощущением опасности, остановилась, бросив взгляд на разбросанные по сиденью бумаги пигаликов. Предчувствие говорило ей — а Зимка считала себя необыкновенно тонким знатоком предчувствий! — что опасность рядом.

— Вот что-о-о, — протянула Зимка. — Поставьте стражу вокруг харчевни. Чтобы не пускали толпу. Не нужно праздных зевак. И еще… — Зимка додумывала на ходу. — Отправляйтесь, Дивей, в харчевню и спросите там моего названного отца Поплеву. Если найдете его, со всем возможным уважением, которого заслуживает государев тесть, Дивей! скажите почтенному… любимому старцу, что преданная дочь его сейчас будет. Если… если что не так, хорошенько расспросите кабатчика и возвращайтесь. Хорошенько расспросите, — повторила она с нажимом, не зная, как внушить то, что нужно. — Я жду вас. С нетерпением.