Зеленая кровь

Хари завыли и заревели. В их реве Рамон не разбирал ни одного членораздельного слова. Вдалеке – на другой стороне арены – хлопнула дверца.

Рамон не столько увидел, сколько учуял. И осознал то, что все это время как-то само собой пролетало мимо ушей и никак не могло уложиться в голове.

Теперь, когда вокруг души выстроилась сколько-нибудь годная защита, он мог чуять что-то, помимо мертвечины. Пахло неопрятными ранами и псиной. Пахло пыльной шерстью, слезящимися глазами, давней усталостью. Пахло болью и не рассуждающей злобой. И сквозь все это пробивался тонкий запах суки, любви, союза, родного.

Рамон в ужасе заметался по клетке. Он понял, он оценил всю подлость замысла мертвяка, всю человеческую подлость – теперь он был всей душой согласен с определением кота: "Отрава". Потому что невозможно было драться с сукой, насмерть драться с сукой. Невозможно было нарушить святейший закон собак – Кодекс Стаи, растворенный в крови, впитанный с молоком матери.

Рамон помнил предупреждение кота – только те циничные слова и помешали ему сейчас перекинуться и заорать через весь зал: "Сестра, одумайся, мы одной крови!" Но мысленный призыв был так отчаянно силен, что Рыжая ощутила: в ответ кинулась на решетку и хрипло, яростно залаяла.

Рамон смотрел, как она беснуется, и ощущал смертельный леденящий стыд.

Ударил гонг – и дверца клетки поднялась, а служители шарахнулись назад, за собственную стальную дверь. Вероятно, Рамону надлежало бы рвануться из клетки навстречу противнику – но он не видел противника и медлил, непонятно на что надеясь.

Только когда Рыжая – крупная, косматая, с черной полосой по спине и черной оскаленной мордой, на которой горели воспаленные полубезумные глаза – кинулась вперед и в три прыжка долетела до клетки Рамона, только тогда выскочил и он. Он ухмылялся и вилял хвостом, ему до сердечных спазм хотелось, чтобы Рыжая опомнилась, увидев эти попытки быть любезным и верным долгу.

Она не опомнилась. Рамон отскочил в сторону быстрее, чем за мгновение – но клыки Рыжей лязгнули в полусантиметре от его плеча. Дыхание Рыжей пахло химией и болью. Рамон прыгнул боком и поскакал по арене, как скакал бы, играя с подругой – уворачиваясь, а не нападая. Хари в зале орали и улюлюкали. Кто-то швырнул в Рамона банкой с недопитым пивом: "Фас, куси! Трус поганый!" – банка ударила его в бок и на миг отвлекла.

В этот миг Рыжая налетела на него, рванув клыками за шею. Рамон еле устоял на ногах – и только из-за этого они оба не врезались в сетку под током.

Рыжая хотела вцепиться и терзать – и будь Рамон хоть немного легче и мельче, ей бы это вполне удалось. Но Рамон был крупнее – и здоровее, несмотря на капсулу со снотворным и голодные сутки, проведенные взаперти. Кроме того, он мог действовать рассудочно – а разум Рыжей заметно мутился.

Рамон улучил момент – и стряхнул Рыжую с себя.

Она остановилась, глядя из-подлобья, глухо рыча и облизывая окровавленную морду. Рамон снова ухмыльнулся, чувствуя, как кровь жжет плечо. Рыжая снова бросилась.

Рамон понимал, что она ненавидит его со страстной убийственной силой. Что для нее он – воплощение зла, до которого можно дотянуться и отомстить, хотя бы условно. И еще, когда Рыжая бросилась на него, скалясь в яростной усмешке, он понял – она считает его добычей, поставила на нем крест, собирается добить.

И встретил ее толчком плеча, усиленным всей массой тела.

Рыжая щелкнула клыками в воздухе и взвизгнула от боли и неожиданности. И Рамон резко подался вперед и еще раз изо всех сил толкнул ее грудью.

Рыжая завалилась на бок. Хари вопили и выли.

Рамон перекинулся в рывке, прижал Рыжую к скобленому дереву пола в пятнах крови – руками – и навалился на нее всем телом.

– Успокойся, а ну успокойся! – рявкнул он ей в самое ухо. – Приди в себя, дуреха!

По телу Рыжей прошла дрожь.

Рамон зарылся лицом в шкуру, воняющую старой болью:

– Ну перестань. Приди в себя. Слышишь?

Рыжая принюхалась. Потянулась носом к шее Рамона, потом прикоснулась к виску. Ее губы все еще подрагивали, но Рамон понял, что она уже не может не нюхать.

Потом она всхлипнула. Старшая Ипостась Рыжей проступила сквозь Младшую постепенно и с мучительной болью – Рыжая завизжала, перекидываясь.

Рамон, еще прижимая к полу ее руки, провел носом по ее щеке.

Что-то тяжелое стукнуло его в спину между лопаток, но значения это уже не имело. Рыжая оскалилась перед самым носом Рамона, хрипло прорычала сквозь клыки:

– Ну, добивай, чего ждешь! Сбил с ног – добивай!

– Кодекс, – сказал Рамон. Кровь все текла, и его тошнило. Он не слышал воплей сверху. – Ты помнишь Кодекс?

– Нет здесь Кодекса, нет! – огрызнулась Рыжая. Ее осунувшееся лицо казалось серым в мертвом свете, а глаза отсвечивали зеленым. Она все еще напрягала мускулы, но уже устала. – Только смерть!

Рамон прижал нос к ее виску и разнюхал ускользающий нежный щенячий запах, еле заметный под слоем боли и грязи. Тело Рыжей, натянутое, как струна, расслабилось.

– Ты хорошо пахнешь, – сказал Рамон ласково. – Кодекс есть везде, где есть мы. Мы не мертвые… и не люди.

Он уже успокоился, как успокаивался всегда, чувствуя собственную правоту. Разжал кулаки и встал на колени, еще успел увидеть, как Рыжая тоже начала подниматься с пола – и тут выше лопатки впилось горячее острие и стала темнота…

Лось.

Локкер отправился в путь затемно.

Ирис провожала его. Они молчали, но Локкер душой чувствовал тепло ее грусти. Она понимала, все понимала. По-другому никогда не бывает – любящие прощаются и расходятся, чтобы долго не встречаться, любящие прощаются и расходятся… порой – навсегда. Ирис была готова каждый год провожать возлюбленного, а потом думать о нем в долгих скитаниях и надеяться на новую встречу.

Она была не готова лишь к тому, что возлюбленный покинет ее сейчас, осенью, в пору счастья, всего через месяц после заключения союза любви и крови. Это ее печалило.

Это и его печалило. Локкер оборачивался, видел прекрасную горбоносую голову ее Младшей Ипостаси, ее встревоженные уши и ее глаза, повлажневшие от нежности и грусти. Он тоже все понимал. Он любил впервые, его сердце еще не окрепло в разлуках. Он боялся оставить подругу, с которой собирался странствовать вместе всю долгую зиму, а весной, перед летними путями, взглянуть на своих первенцев…

Вообще-то, может быть, и первенца. Хотя и желалось думать, что будут двойняшки, что все у них получится, как издревле велось у Блуждающего Народа.

Но…

Они перекинулись у кромки леса. Дальше простирались бурые поля, затянутые холодным туманом; над полями низко нависли тяжелые серые небеса. Вдоль полей мокрой лентой расстелилось шоссе. Ирис остановилась – Локкер понял, что она боится и брезгает идти дальше.

Взялись за руки. Ирис потерлась щекой о щеку Локкера. Локкер по-человечески прижался губами к ее переносице между бровей – и Ирис рассмеялась. Он тихо порадовался, что позабавил подругу глупой шалостью.

– Вернешься до снега? – спросила Ирис, поднимая чудесные глаза цвета самого темного агата, нимало не измененные трансформом. – Я не двинусь с места без тебя.

– Хочу вернуться, – сказал Локкер. – Слушай меня внутри. Слышишь, как хочу.

Ирис усмехнулась.

– Ревнуешь.

– Почему, нет, я же верю тебе, – возразил Локкер, но тут же фыркнул и отвернулся в сторону. – Ревную, – сознался, косясь и виновато улыбаясь. – Последний был достойным противником. Немножко ревную.

Ирис ответила нежным мечтательным взглядом. Последний был такого же роста и почти такого же телосложения, как и Локкер. И удар Локкера принял, пригнув голову к самой земле, не отступив ни на шаг. На несколько бесконечных секунд они просто замерли, будто сросшиеся скрещенными в фехтовальном парировании рогами – и уж потом стало понятно, что Локкер сильнее. И Локкер, вместо того, чтобы толкать вперед, гнул голову соперника к земле, ниже и ниже, вдавливая его морду носом, скулой, ухом в мох, истоптанный до болотной грязи…