Зеленая кровь

– Это же… как допинг, – пробормотал Мэллу, вдруг смутившись. – Убивает Старшую Ипостась, а ты…

– А ты, киса, не знаешь, что такое голод, – сказал медведь, ерзнув, чтобы сесть удобнее. – Ты сидел в клетке – но ты не голодал.

– Тебя не кормят? – спросил Мэллу, чувствуя, как болезненно сжался его собственный желудок.

– Ну почему? – ирония приобрела уж совсем убийственный градус. – Кормят. Они же не хотят, чтоб я сдох тут раньше времени. Кормят дерьмом, конечно, но кормят… как я люблю сладкое! – вдруг вздохнул медведь и будто помолодел на сотню лет. – Хоть бы иногда дали сладкого… ягод, меда… хоть конфету…

Я слишком много общался с собаками, подумал Мэллу. Теперь вот жалею… жалею… как щенок. Как дурак… а ничего не поделаешь…

– Ты говоришь – голод, – сказал он, пытаясь справиться с приступом жалости. – А тебя кормят. Подумаешь, не дали конфету…

– А ты знаешь, киска, что такое – наш голод? – медведь снова поднял верхнюю губу в тщетной попытке усмехнуться. – Вы же, кошки, всю жизнь едите от случая к случаю – когда на охоте повезет. Вы разборчивые… и голодать вам не привыкать стать. А мы…

– Вы…

– Мы спим. Ты слышал, наверное, что мы спим несколько месяцев? Уже скоро пора бы ложиться – вот-вот снег пойдет, – медведь снова вздохнул. – Для того, чтобы спать, надо есть, кот. Все время есть, чтобы стать толстым и сильным. Тогда будет тепло, спокойно, тогда – все правильно, а если не есть, сколько нужно – заснешь и умрешь во сне. Понимаешь?

– Спите…

– Еда – это тепло, – сказал медведь. – Наше тепло. Летом мы его набираем, а зимой, когда холодно, оно потихоньку расходуется. А в этой клетке я уже забыл, как бывает тепло. Я ни разу досыта не наелся, понимаешь? Ни разу. Мне все время холодно. Я все время думаю, что засну и умру от холода. Для меня еда стала навязчивой идеей, понимаешь? А от водки хоть на час чуточку теплее… я знаю, что она меня убивает, но ведь я все равно умру…

– Их надо убить, – сказал Мэллу. – Их всех, этих мертвяков, полумертвых – всю это отраву. Я скажу людям, они приедут, мои друзья, Хозяин…

Ему было стыдно от собачьей торопливости собственного тона, но не получалось по-другому. Медведь показался Мэллу даже понятнее, чем собаки – эта смесь осознанного унижения и иронической надменности, этот насмешливый фатализм… На Мэллу снова накатил приступ ненависти к людям, которые запирают в неволю живое существо, не считаясь с его нуждами и используя его мучения в своих целях – когти, которые нельзя было вобрать в Старшей Ипостаси, впились в ладони.

– Я сам буду драться, – заявил Мэллу.

Медведь хмыкнул.

– Были только лосенок и щенок, а теперь еще и котенок прибился… Ну ладно, котенок. Слушай, ты ведь послушать пришел, я понимаю. Слушай. Это – интересное место. Тут всегда был дикий лес, истинный лес – всегда жили медведи, а все медведи немножко сродни… ЕМУ…

– Зеленому? – прошептал Мэллу чуть слышно, прижимаясь к решетке.

– Хоть как назови. Я приходил на место, где медведи слушали мир тысячу лет… пока люди не построили там поселок, а теперь вот еще эту… тюрьму…

Мэллу поежился. Будь он в Младшей Ипостаси, шерсть бы встала дыбом на его хребте.

– Знаешь, что забавно? – продолжал медведь. – Эта клетка стоит прямо на том самом месте, где под землей лежит один мой предок – старый-старый, его кости уже стали камнем. Он был очень чуткий, киска. Я иногда беседую с ним по ночам… и пару дней назад он обещал мне штормовой ветер и грозу… которая смоет все…

– Как это – "все"? – выдохнул Мэллу.

– Всю грязь. Он сказал: "Кровь мира – зелена", – в голосе медведя мелькнула тень тепла. – Так и сказал: "Весь мир – зеленый и синий, никому не дано его перекрашивать… а если что-то поменяется, то уйдут наши хранители. Мы уйдем с ними – и людей больше ничто не спасет. Жизнь, – так он сказал, мой предок, – жизнь, медвежонок, была всегда и будет всегда. Дело только в том, какая жизнь, вот главный смысл. Всегда может прийти такая жизнь, которая перестроит весь мир под себя. Тогда он уже не будет зеленым, а будет, может быть, красным, как сырое мясо – но тем глазам не покажется отвратительным… если у них вообще будут какие-нибудь глаза. Вот в чем суть…"

– Я не понимаю, – сознался Мэллу.

– Я знаю, – сказал медведь. – Ты еще очень молодой. И вы, кошки, очень поверхностные существа. Может, ты расскажешь людям, вот для чего я распинаюсь. Может, кто-нибудь из Хозяев поймет…

– Если я запомню…

– Постарайся. Знаешь, что он еще сказал? Звери – защита миру людей. Мы, двоесущные – особенно. Мы – посредники, как люди бывают посредниками. Люди – это надежда мира, понимаешь?

– Нет. Людей-то я знаю хорошо.

– Не понимаешь… люди дошли до той черты, за которой все должно разрешиться и распутаться. Все силы нашего общего мира помогут пройти и болезням, и прочей мерзости… ты слушаешь? Будет гроза, ОН… тот, кого мы называем Зеленым, люди-то зовут его совсем иначе… ОН расставит все по местам… и к весне весь мир зазеленеет, так мой предок сказал…

– Погоди! – Мэллу потерся носом о запястье. – Как ты вообще мог разговаривать со своим предком, когда от него остались только кости, да и те уже превратились в камень?

– Душа – странная вещь, рысь. Иногда умирает еще при жизни. А иногда живет долго-долго после смерти. Я – больной зверь, полупадаль, пью человеческий яд, ты прав – но я слышу души медведей, которые до меня жили тут… здоровых и мудрых. И ты послушай…

Но тут где-то далеко хлопнула дверь, раздались шаги и приглушенные голоса. Мэллу насторожился.

– Это охрана, – сказал медведь. – Могут прийти сюда. Беги. Расскажи своим друзьям, как сможешь.

– Когда, когда будет эта гроза?!

– Не знаю точно, – если бы медведь мог смеяться, он бы смеялся. – На этих днях.

Из калитки, открывшейся в кирпичной стене выпал и растекся по асфальту дорожки плоский желтый свет. Мэллу перекинулся и в три прыжка взлетел на крышу хлева. А уже стоя на крыше, вдруг понял,что допрыгнуть до сосновой ветки будет почти невозможно. Прыгать наискосок вниз – совсем не то же самое, что прыгать наискосок вверх. Мэллу недосчитал – если забыть о том, что рассчитывать ходы вообще никогда не входило в его привычки.

Он метнулся по краю крыши, все еще пытаясь выбрать удобное место для прыжка. Внизу снова тягуче замычала корова, и человек сказал так отчетливо в ночи, будто стоял рядом с Мэллу:

– Смотри, там что-то шевелится наверху, нет?

Мэллу припал к влажной холодной поверхности всем телом, сжимая себя, как пружину, подобрался и, оттолкнувшись изо всех сил, прыгнул. У него почти получилось – когти передних лап Мэллу вцепились в ветку, осталось только подтянуться – но тут внизу завопили:

– Берт, смотри!! Вон там!!

Вспыхнул ослепительный раздевающий свет, который сразу сузил в щели рысьи зрачки. И сразу же за этим светом грохнули такие же острые звуки, резкие удары, от которых хотелось вздрагивать и сжиматься.

Они стреляют, подумал Мэллу, вскидывая тело на ветку. Спохватились… Он улыбнулся про себя в тот самый момент, когда что-то тяжелое ударило по бедру и сбило равновесие.

Мэллу дернулся, но удержался. Спуститься с дерева было минутным делом – но теперь требовалось очень быстро бежать прочь, а это, почему-то, стало сложно. Правая задняя лапа сделалась тяжелее и неуклюжее прочих, ее хотелось поджать, скакать на трех. Мэллу почувствовал соленый запах крови – и сообразил, что это его кровь.

Это был не усыпляющий дротик. Настоящая пуля, которой убивают.

Это лучше, подумал Мэллу. Я не сплю, все понимаю и все равно убегу. Я могу наступать на лапу, значит, кости целы – и я доберусь до дома Хольвина даже с этой дыркой. Подумаешь, в лапе. Не в голове же…

Он поскакал в чащу по волчьей тропе. А позади открылись ворота, замелькал свет и послышались голоса. Люди искали свою добычу.

Мэллу удивился тому, как скоро устал. Так устал, что хотелось лечь, свернуться клубочком и подремать. А лапы у него уже не было – вместо нее появилась какая-то тяжелая горячая штуковина, настолько неуклюже приделанная к совершенному кошачьему телу, что от любого движения волны пронизывающей боли проходили до самого затылка. А в голове стоял мутный туман, от которого сбоил рысий прибор ночного видения – то совсем темно, то вдруг очень светло и очень четко, но неприятно четко.