Сулла

Прибытие римских трибунов в Альба-Лонгу было уступкой Мария сенату.

Трибуны Брут и Сервилий прибыли в лагерь в пышных одеяниях, обшитых пурпурными лентами, в новой обуви, в сопровождении ликторов, несших фасции. Военные трибуны были облечены большими полномочиями, ибо в Риме справедливо полагали, что только такая делегация может успешно разговаривать с Суллой. Последний должен понять, что с ним желают вести переговоры весьма серьезно, что Рим придает им огромное значение и в соответствии с этим посылает достойных лиц, облеченных полным доверием и могущих маневрировать по своему усмотрению.

И Брут и Сервилий люди немолодые – обоим за сорок лет, образованные, искушенные в дипломатических делах. Они, по всей видимости, были вправе рассчитывать на успех. Если только, – и это многие подчеркивали в Риме, – если только Сулла не сошел с ума, если осталось в нем чувство реальности и патриотизма. Ибо ни один истинный римлянин не должен идти на заведомый позор. А таким позором явится сражение римлян под стенами собственного города…

Сулла встретил трибунов в самом затрапезном виде: заспанный, непричесанный, с мешками под глазами. После ночной пирушки он выглядел помятым, бледным. Его голубые глаза сделались водянистыми, злыми, как бы ничего не видящими. Его не первой свежести туника несла на себе следы чрезмерных возлияний. Да и соусы оставили на ней след. Одним словом, Сулла и пальцем не пошевелил, чтобы показаться более опрятным, чтобы подостойней встретить римских посланцев.

На предложение Эпикеда сменить тунику Сулла заметил, что не намерен метать бисер перед свиньями из Рима. Эпикед пожал плечами и не стал увещевать своего господина. Вполне возможно, что Сулла и был прав. Полководец заметил слуге, чтобы его слышали и другие приближенные:

– С людьми, которые топчут республику и ее традиции, я намерен разговаривать в том виде, которого они заслужили.

Когда военные трибуны вошли в палатку, Сулла спросил их, не поздоровавшись:

– В чем дело?

Сервилий поклонился подчеркнуто почтительно.

– Я не иностранный правитель, – грубо сказал Сулла, – и не нужны мне эти ваши идиотские почести. Обойдусь без них! Я простой солдат, сердце которого обливается кровью при виде безобразий, творящихся в Риме. Друзей моих там избивают, сбрасывают с Тарпейской скалы, мучают в Мамертинском застенке. Унижают на каждом шагу людей из самых знатных, старинных родов. Это – величайшее преступление против великого римского народа. Разве таких правителей заслужил народ? Для того ли существует Рим вот уже шесть веков, чтобы на Палатине и на Капитолии правили старые шлюхи вроде этого Мария? Ответствуйте мне, для того ли?!

Сулла кричал, размахивал руками, топал ногами, ругался последними словами. Он не дал и рта раскрыть Бруту и Сервилию. Сулла повторял:

– Для того ли?

Голос полководца был слышен далеко за пологом его палатки. Его военачальники внимали ему с почтительной улыбкой, между тем как римские посланцы в холодном спокойствии стояли перед ним. И молчали. Молчали, молчали, молчали. И это особенно бесило Суллу.

– Молчите?! – кричал он. – В рот воды набрали?! А что у вас, собственно, за душой? Что вы можете сказать в свое оправдание или в оправдание тех, кто вас послал сюда? Что?!

Эпикед подал Сулле чашу с холодной водой и тот с размаху бросил ее на землю.

– Вы почему явились сюда? – продолжал Сулла, неистово напрягая голос. – Для чего? Чтобы почтить приветствием мое войско? Чтобы выразить ему свое уважение? Как бы не так! Вы явились для того, чтобы хитростью и лестью ввести нас в заблуждение, чтобы лишить нас чести воевать с Митридатом и добыть славу для Рима и для себя, богатство – для Рима и для себя. Вот зачем вы явились! Передайте вашему старикашке, что мы не продаемся за деньги, не поддаемся лести и не верим лживым словам! Человек, который задушил республику, оплевал древние наши обычаи, залил кровью улицы Рима – кровью лучших сынов народа! – не имеет никакого морального права предлагать мне что-либо, кроме своих извинений. Это вам ясно?

Брут сказал спокойно, с достоинством истинного римского патриция:

– Ты можешь приказать своим солдатам убить нас, как это сделал совсем недавно в Ноле…

– Я никому не приказывал, – перебил его Сулла.

– Допустим. Я повторяю: ты можешь убить нас здесь, в Альба-Лонге. Это твое дело. Но прежде, я полагаю, надо выслушать нас. Ибо свидетели боги: мы не успели еще и рта раскрыть, а ведь мы явились с разумным предложением.

– С разумным? – усмехнулся Сулла и спросил Фронтана, стоящего справа от него: – Ты им веришь?

Фронтан сказал:

– Ни капельки.

– Видите! – злорадно произнес Сулла, обращаясь к посланцам.

– И все-таки, – заметил Фронтан, – я бы их выслушал.

Сулла уставился на него водянистыми глазами. Не шутит ли этот военачальник? Вполне ли серьезно это он?..

– Да, – произнес Фронтан.

– Ну что ж… – Сулла уселся на скамью. Небрежно бросил: – Подайте скамьи трибунам…

Римляне не обращали никакого внимания на этот высокомерный тон, на желание Суллы унизить их, нанести им преднамеренное, заранее рассчитанное оскорбление.

– Так что же вам надо? – прохрипел Сулла, глядя куда-то в сторону.

Брут сказал:

– Мы бы желали, чтобы сейчас на этом месте возобладал рассудок над страстью. Страсть в политике, доведенная до злобы, – плохой советник. (Сулла скривил губы.) Мы уполномочены сенатом…

– …и этой старой шлюхой, – добавил Сулла, скрипнув зубами.

– …сенатом, – невозмутимо продолжал Брут, – сделать тебе продуманные, достойные предложения. Эти предложения не должны, разумеется, ронять чести и высокого авторитета Римской республики перед всем миром. (Сулла, казалось, едва сдерживает себя, чтобы не расхохотаться.) Рим при всех обстоятельствах – насколько это во власти его сынов – должен сохранить свой непоколебимый авторитет. Народы мира должны в нем по-прежнему видеть монолит, а не организм, снедаемый противоречиями и подтачиваемый изнутри тяжелым недугом.

Сулла не выдержал:

– Послушай, как твое имя?

– Брут.

– Послушай, Брут, ты разговариваешь со мной, как с персидским правителем. Ты не хочешь понять, что я плюю на церемонии. Я – солдат, мне важно существо дела, а не риторика. Для словесных упражнений лучше всего отправиться в Афины, в Академию. Там теперь только и болтают за неимением подходящего дела и вследствие полной импотенции. Ты меня понял или нет? Философия не для меня. Понял?

Брут выдержал паузу и продолжал:

– Конечно, вы можете убить нас…

Сулла сказал:

– Никто не собирается вас убивать. Кому вы нужны, между нами говоря?

Брут изложил предложения Рима, которые сводились к следующему: надо покончить дело миром, всякое военное столкновение поведет к междоусобице, а это выгодно только врагам Рима; любые законные требования Суллы будут удовлетворены; вопрос о командовании экспедиционным войском должен быть решен благоразумно, к общему согласию и на благо республики.

– Все? – спросил сквозь зубы Сулла.

– Пока – все, – ответил Брут.

Сулла оборотился к Фронтану:

– Ты желал услышать то, что услышал только что?

Фронтан молчал.

– Разве не ясно, что эти господа с Капитолия морочат нам голову? Они полагают, что у нас задницы вместо голов. Покажи им, Фронтан, где у нас головы и где задницы.

Фронтан доподлинно точно продемонстрировал анатомию своего тела.

– А теперь ясно? – спросил Сулла римлян.

– Вполне.

– Извините нас за грубость, но мы – солдаты, – сказал Сулла. В его глазах начал гаснуть ярко-голубой оттенок.

– Нам все ясно, – сказал Сервилий. – Мы не в обиде, ибо мы пришли не затем, чтобы обижаться.

– А зачем же?

– За ответом на наши предложения.

– Но ведь такие предложения означают, что вы имеете дело с побежденными…

– То есть?

– А очень просто! – Сулла сжал кулаки. – Можно ли вовлекать нас в переговоры, не обещая ровным счетом ничего?