Сулла

Гней Алким почему-то подумал, что слишком здоровые и слишком бодрые, если они подобны Дециму, вредят республике. Их здоровье и бодрость не идут на пользу Риму. Скорее наоборот! Разве мало плачет женщин? Разве мало сирот? Разве мало смертей? Разве мало крови?

Когда все это Гней высказал в мягкой и краткой форме, Децим очень удивился. Поразился, можно сказать.

– Послушай, – вскричал Децим, – зачем же ты пошел в солдаты?

– У меня не было иного пути.

– Как это – не было?

– Очень просто, – сказал Гней. – Отец погиб во время похода в Галлию. Мать умерла от горя. Я остался один, без кола, без двора. У меня не было другой дороги.

– Возможно, – недоверчиво произнес Децим, – прослужив в войске, выиграв несколько сражений, ты можешь рассчитывать на землю.

– Наверное.

– Это уж точно! – сказал Децим. – Вот вернемся из Малой Азии – сам увидишь, что будет!

– А что?

– И земля! И семья! И сестерции в мошне!

– Да, я верю! – сказал Гней.

– И я! – согласно сказал Децим. – Всей душой верю, ибо нас ведет не кто-нибудь, а сам Сулла!

Его лицо просияло. Глаза его сверкали радостью. Центурион глубоко верил в Суллу.

Гнею, наверное, надоело лежать на земле, Он встал, отряхнул сухую траву со своего плаща. И бросил как бы невзначай:

– Если бы не этот Рим…

Это было сказано тихо, как бы про себя. Но Децим встрепенулся. Он подошел вплотную к солдату, положил ему тяжелую руку на плечо.

– Что ты сказал? – спросил он строго.

Гнею стало не по себе.

– Ничего особенного. Сам себе сказал.

– Что именно?

– Не помню уже.

Этот центурион глядел на него волком. Та, капитолийская волчица, которая из металла, существо добрейшее по сравнению с этим волком по имени Децим.

– А ты вспомни, – прошипел центурион.

Гней растерялся:

– Я не помню.

И Децим напомнил:

– «Если бы не этот Рим…» В каком это смысле понимать?

– Мне кажется…

– Что тебе кажется, Гней?

– Я думаю…

– Опять это самое – «я думаю»! Я говорил тебе, что это пустое все! Ты не должен думать!

Лоб Гнея покрылся легкой испариной. Что надо этому солдафону? Ведь ясно же: одно дело воевать против Митридата, а другое – против Рима.

Децим не спускал с него сердитых глаз.

– Это все понятно, – пробурчал он.

– Я подумал, Децим, что лучше бы сразу на Митридата.

– А!

– Хорошо бы в Малую Азию! С ходу!

– А!

– Этот Рим, Децим, совсем ни к чему… То есть он помеха нам…

– А!

– Вот и все!

Центурион сплюнул, отошел на шаг.

– Ну и скользкий ты тип! – проворчал Децим. Он сделал несколько шагов в сторону, но воротился и прошипел: – Советую тебе, Гней, поменьше думать и получше точить меч. Не сегодня-завтра он пригодится. Ты меня понял?

Молодой воин проглотил слюну.

– Понял, – сказал он.

– Без Рима нам не обойтись. Понял? Без того, чтобы не сокрушить Мария, нам не обойтись. Приказываю тебе не думать, но служить исправно.

– Слушаюсь! – проговорил Гней.

– Не думать, но служить! – повторил Децим.

– Слушаюсь!

Децим помолчал. А потом добавил наставительно:

– Если этот старикашка останется в Риме – никакой Малой Азии нам не видать…

Гней пробовал оправдаться:

– Я сказал тебе: это ужасно, что римляне берут Рим…

– Ну и что с того?

– Я подумал: такого не было от века.

– Ну и что с того?

– Не было, подумал я. И взгрустнулось от этого.

Центурион смачно сплюнул и выругался.

– Не было, так будет, – заключил он. И, уходя, сказал: – Не думать, но служить!

– Слушаюсь!

Децим погрозил пальцем Гнею и удалился утиной, грузной, устрашающей походкой.

Гней занял его место на камне. Это был валун – гладкий, пестрый: местами темный, почти черный, местами красноватый, местами белый. «Надо же, такой разный, такой разноцветный, а спаян воедино». Гней Алким погладил камень, и на ум пришло сравнение с Римом: так много разного народу, а все вместе точно этот камень. Какая же сила цементирует людей? Солдат пригляделся получше: и действительно, каждая крупинка – белая, красная, черная, желтая – как бы отдельно, и в то же время вырвать их, оторвать их одну от другой невозможно. И невольно спросил себя: а сладко ли крупинкам в этом массивном валуне? Не страдает ли каждая из них?

Вдруг ему почудилось, что страдает каждая крупинка. Страдает неимоверно от этого жестокого, цепкого цемента. Что цемент этот должен быть невыносим. Зачем он нужен? Кто его придумал?

Гней Алким сказал себе: Децим слишком разгневан. Что он собирается делать? Мстить Гнею? Или забыть обо всем, что было здесь говорено? И почему он придал столь большое значение замечанию о Риме? Разве это не правда? Разве не странно, что Рим хотят взять приступом сами римляне? Это же противоестественно!..

Мимо проходил воин из одного манипула с Гнеем.

– Спать не собираешься? – спросил он весело.

– Пока нет, – ответил Гней.

– Мечтаешь?

– Мечтаю.

– О ней?

– О ней.

Воин остановился. Раскачиваясь на ногах, словно бы пританцовывая, почти пропел:

– Кто она? Кто она? Скажи мне…

У него, кажется, был голос. Его родители прибыли в Рим с предгорьев Альп. Полноправный гражданин – квирит, – белокурый, по-видимому, знал цену своей глотке. И он уже спел по-настоящему:

Белокурый солдат высоко подпрыгнул и смешно присел.

– Ну? – сказал он. – Скажи что-нибудь, Гней.

– Скажу, что ты весел…

– А почему бы и нет! Не сегодня-завтра пойдем в бой.

– Тебя не смущает, что это твой родной город?

– А какая разница, Гней! Слушай, я начинаю ржаветь вместе со своим мечом. Не довольно ли?

– Пожалуй, довольно.

– Наведем порядок в Риме, а затем – эгей! – прямо на Митридата!

Гней не очень понимал этого молодцеватого воина. Думал о чем-то своем и о том, чего хотел от него Децим…

Молодой солдат обнял Гнея. Сжал его крепко.

– Бей! Круши! Громи! – закричал он. И, отпустив, побежал. Словно бить кого-то. Словно крушить. Словно громить.

Небо стало темным. А луна – светлее. Гней постоял немного и побрел в палатку.

8

Рим снова направил к Сулле своих военных трибунов. Марий и сенат вполне оценивали военную силу, расположенную в лагере близ Альба-Лонги. Не вести переговоров с Суллой не разумно. Никакого удовольствия, разумеется, от этого не могли ожидать ни сенат, ни тот же Марий.

Противоестественность наступления римлян на Рим ощущали многие в «вечном городе». В каком свете предстанет республика перед миром, если римляне не могут уладить добром внутренние разногласия? Одно дело, когда на Рим идет Ганнибал, и совсем другое – когда городу угрожает свой собственный полководец. Можно представить себе, какую это вызовет радость при дворе Митридата, или где-нибудь в Армении, Вифинии, Киликии, или в тех же Афинах. Или на Рейне. Или на неспокойном Севере Галлии, в отдаленной Испании. Да нет, что там рассуждать – наступление Суллы на Рим надо предотвратить, даже ценою некоторого самоуничижения.

Так полагали на Палатине. И такую линию поведения принял Марий – правда, не без давления сената и ближайших друзей. «Надо смотреть на вещи трезвым взглядом, – убеждали его. – Ныне военная сила, с которой нельзя не считаться, находится в руках Суллы. И нет никакого резона делать вид, что это не так». – «Послушайте, – отвечал Марий, – вы не очень точно представляете себе, на что идете, затевая переговоры с этой лисой. Никакого мира с Суллой быть не может! Либо вы пойдете к нему в полное услужение – постыдное и низкое, или он вас раздавит своим кованым башмаком. Середины он не знает». Сенат и друзья советовали Марию: «Возможно, что в этих твоих словах и есть доля истины, но только – доля. Едва ли римский народ примирится с Суллой, который начнет давить его башмаком. Этого не будет никогда, пока жива республика!» Марий говорил: «Если это потребуется для его честолюбивых замыслов – Сулла удушит республику». Поскольку это казалось чудовищным, сенат полагал, что столь суровая оценка Суллы идет от личной враждебности к нему Мария.