Страница 61 из 109
– Ее величество? Где ее величество?
Наконец решили сказать, что ее величество принимает в Петербурге присягу от гвардейских полков и что во главе присягающего воинства стоит гетман Кирилл Разумовский, он же командир главного бузотерского, Измайловского полка. И еще сказали: гусары и казаки перекрыли все дороги на запад, к действующей армии, которая новой Государыне не присягала, следовательно, осталась верна вам, Государь!
Однако старик Миних, фельдмаршал петровской закалки, в сказки не верил и потому предложил:
– Ваше величество, призовите сюда старшего Разумовского, пускай повлияет на младшего брата… чтоб отошел от бунтарей!
Это тоже была сказка, но если Миних поверил в нее, почему же не верить Императору? В своем императорском величии Петр Федорович не сомневался.
Вот и прискакал целый отряд голштинцев в Гостилицы, которые недалеко от Петергофа, хотя и на отшибе. Приказ устный, но умудренный жизненным опытом фельдмаршал Разумовский цену приказам, подтвержденным выдернутыми из ножен саблями, хорошо знал.
– Сей момент, господа офицеры! Только запрягут мою карету… для седла я слишком стар.
Делать нечего, пришлось голштинцам маленько подождать. А пока запрягали вороную четверку – он двух гонцов послал, одного к гусарам, другого к казакам. Сам-то решил на хитрость глупого Императора взять. По прибытии в Ораниенбаум Разумовский по всему придворному этикету отдал честь вертлявому голштинцу, все еще мнящему себя Императором:
– Я слушаю вас, ваше величество.
Петр Федорович был рад такой преданности второго человека Империи времен его тетушки.
– Граф, – многозначительно взял он за отворот камзола, – в полной доверенности пребывая к вам, мы предлагаем: отговорите от глупостей младшего братца. Что, бунт? Против нас? В вашей власти, граф, сделать так, чтоб неразумный гетман не пострадал. Обещаю полное прощение… и забвение всех обид!
– Вы великодушны, ваше величество, – опять поклонился елизаветинский фельдмаршал. – Я постараюсь должным образом исполнить ваше повеление. А чтоб оно прошло еще лучше, решаюсь похитить графиню Екатерину Ивановну – как наглядный укор его благоглупостям. Вы не возражаете?..
– Как можно возражать против такого наглядного доказательства? – даже шаркнул носком ботфорта повеселевший голштинец, снова почувствовав себя царем.
Не отличавшаяся великим умом Екатерина Ивановна было запротестовала:
– Но я хочу… веселиться!…
Тут уж Петр Федорович притопнул:
– А я хочу… как хочу! Без разговоров в коляску!
Четверка вороных, с личными гайдуками фельдмаршала Разумовского покатила навстречу гетману Разумовскому.
Немного и отъехали, как коляску нагнал казачий атаман Ефремов, тяжелой саблей отсалютовал фельдмаршалу:
– Ваше сиятельство! Все выходы из Петергофа заперты. Алексей Орлов остальные дыры своими гусарами затыкает. Мы уж хотели было графинюшку, – он отдал поклон дремавшей на подушках Екатерине Ивановне, – за неимением ничего лучшего, освободить своими сабельками, да прознали, что вы…
– И хорошо, что прознали, – выйдя из кареты, пригнул Алексей Григорьевич к своему высокому плечу атаманскую голову. – Для такой оравы голштинцев ваших сабелек маловато. Ступайте к своим. Дальше мы сами доберемся. Встреченные путники говорят, что Государыня купно с братом Кириллом и всеми полками уже вышла из Красного кабака?..
Атаман Ефремов этого еще не знал, на радостях крикнул своим сопроводителям:
– Геть, козаченьки!
Они ускакали в сторону Петергофа, а коляска покатила в сторону петербургскую, к Красному кабаку.
Кирилл Разумовский не мог поспешать быстрее, чем пехотные полки. Да и артиллерия на конной тяге, но с тяжелыми пушками, увязавшими в дорожном песке.
Опять прошла бурная пятиминутная гроза. По прошествии ее едва теплый пар повалил от земли, как выскочила встречь карета со знакомым гербом графа Алексея Разумовского: две скрещенные сабли над поникшей головой подсолнуха. У Кирилла почти то же самое на гербе было: две сабли, поднятые в двух руках, а промеж них храм охраняемый. То – да и не то, большая разница. Гетман считал себя все-таки охранителем, не в пример старшему брату, но охранял-то сейчас именно старший. Утренняя труба еще хрипела, поднимая самых заспанных, как наскочила на них карета. Общий шум и топот поднял с подушек и Екатерину Ивановну. Она высунулась в окно кареты, увидела мужа и, вместо того чтоб обрадоваться, закричала истерично:
– А дочки? Дочки где?
С седла один из гайдуков ответил:
– Дочери, ваше сиятельство, под охраной следом едут.
Алексей Григорьевич, оторвавшись тоже от сиденья, подтвердил:
– Да, так приказано.
Но Екатерина Ивановна, ничего не слыша и не видя, продолжала тыкать пальчиком в сторону мужа:
– Ты всех забросил, всех побросал!… Под эти крики Алексей Григорьевич высунулся из кареты, узрел двух воинственных амазонок и гусаром молодцеватым выскочил на дорогу, чуть ли не под копыта дамских коней.
Он был, конечно, при шпаге, полоснул приветственно воздух и встал на колени у первого стремени:
– Ваше величество! наконец-то!… Примите присягу у верноподданного старого фельдмаршала!
Екатерина стянула с правой руки офицерскую белую перчатку и милостиво опустила руку вниз, к вороному парику фельдмаршала:
– Охотно принимаю, граф. Встаньте.
Он поцеловал так хорошо знакомую руку и отступил на шаг, не желая задерживать движение колонны. Потом еще на шаг, потом уж на самую обочину, под купы берез. Полки мерно били землю тяжелыми сапогами. Взблескивали на ярком утреннем солнце орошенные дождем багинеты. Зеленые елизаветинские мундиры, незнамо когда и явившиеся после мундиров немецких, нагоняли слезу. Старый, никогда не воевавший фельдмаршал вслух напутствовал:
– Шибче, шибче, ребятушки! Гоните к черту… «чертушку» российского!
Поотстав, не в лад всему настроению, возмущалась перед стременем мужа выскочившая из кареты Екатерина Ивановна:
– До-очек порастеряли! Где дочки, муженек?! Солдаты смеялись, подполковник измайловцев хмурился, оказавшись в роли скверного муженька. Хорошо, гайдуки из свиты Алексея сообразили: просто подхватили на руки и запихнули в мягкое нутро кареты. А там и сам Алексей Григорьевич, кряхтя, поднялся, грузным телом закрыл выход. Голос его и сквозь стены кареты услышали:
– По-ошел!…
Каждый в свою сторону – карета к Петербургу, а полки под Петергоф.
Предстояли еще долгие переговоры, нудная переписка, угрозы с одной стороны и мольбы с другой, скачки гонцов туда-сюда, прежде чем Император Петр III подписал отречение в пользу Императрицы Екатерины И. Унизительное и глупое. Сочиненное новым кабинет-секретарем Григорием Тепловым, собственной рукой переписал:
«Того ради, помыслив я сам в себе, беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не токмо всему Российскому государству, но и целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь мой век отрицаюся, не желая ни самодержавным, ниже иным каким-либо образом правительства, во всю жизнь мою в Российском государстве владеть, ниже онаго когда-либо или через какую-либо помощь себе искать, в чем клятву мою чистосердечную перед Богом и всецелым светом приношу нелицемерно, все сие отрицание написав и подписав моею собственною рукою. Июня 29-го дня, 1762 года. Петр».
Имя было выписано тщательно, раздельными буквами: ПЕТР. Чтоб ни у кого сомнения не оставалось…
Грохнул где-то запоздалый небесный гром. Или пушка какая сдуру выстрелила? Чего теперь стрелять, когда отречение уже подписано. Петр обрел даже некое душевное спокойствие. Свобода по самый гроб жизни! А жить-то оставалось всего семь дней!…