Страница 41 из 109
Главнокомандующие менялись, победы в этой войне как-то сами собой давались, и Государыня могла даже посердиться – уже на другого предводителя войск, кстати, своего любовника незабвенной шестнадцатилетней молодости – Бутурлина:
«… Мы с крайним огорчением слышим, будто армейские обозы умножены невероятным числом лошадей. Лошади эти, правда, взяты в неприятельской земле; но кроме того, что у невинных жителей не следовало отнимать лошадей, лошади эти взяты не на армию, не для нашей службы, не для того, чтоб облегчить войско и возить за ним все нужное: они возят только вещи частных людей в тягость армии, к затруднению ее движений… Повелеваем сократить собственный ваш. обоз, сколько можно…»
А сколько – можно?!
Когда к главнокомандующему, возлежащему на пуховиках в карете, громадной как дом, прискакал генерал Румянцев, герой всех последних баталий, и попросил еще одну дивизию – только одну! – чтоб окончательно добить Фридриха и самого его взять в плен, – что он получил в ответ? «Генерал, у нас полно отличного вина, которое Фридрих отбил от Людовика, а мы отбили у Фридриха, – чего еще потребно? Полезайте ко мне в карету, да здесь и продолжим баталию».
А между тем падал один город за другим, падали самые неприступные крепости, и Фридрих метался по лесам, как загнанный заяц. В самом деле, зачем его добивать?
О, русское великодушие!…
…и русское разгильдяйство!
IX
А малорусское?..
Полки, собиравшиеся в Малороссии, чтоб идти дальше на Запад, требовали не только овса и сена для лошадей, хлеба и сала для солдат, но и несметное число ведер «горячительного вина», сиречь горилки. Шинки росли как навозные кучи на месте лошадиных стоянок. А кто шинки те содержал? Немного было местных шинкарок, вроде Натальи Розумихи. Вместе с сербами война погнала в Приднепровье и других неприкаянных – евреев, которых иначе как жидами не звали. Вот они-то вдоль всех военных дорог и ставили свои шинки. А где шинки, там и винокурение. В связи с войной и проходом несметных войск приняло такие размеры, что трезвых в Малороссии уже и не оставалось. Один гетман разве?.. Хорошо опохмелившись, он засел за писание злосчастного универсала. Как ангел-хранитель для всех пьяниц. Под «горячительное» и универсал гетманский получился горячим:
«Малороссияне не только пренебрегают земледелием и скотоводством, от которого проистекает богатство народное, но еще, вдаваясь в непомерное винокурение, часто покупают хлеб по торгам, дорогою ценою не для приобретения каких-либо себе выгод, а для одного пьянства, истребляя лесные свои угодья и нуждаясь от того в дровах, необходимых к отапливанию их хибо избежание происшедших от того беспорядков определяем:
1) чтобы винокурением занимались одни только владельцы и казаки, имеющие грунты и лесные угодья, кроме духовенства, купечества, посполитого народа и нахлынувших с театра военных действий жидовинских шинкарей;
2) полковникам и сотникам, под опасением в противном случае лишения мест, надзирать за точным исполнением сего;
3) запрещается иметь в Малороссии винокурни и шинки великороссиянам, и вообще не тамошним владельцам, сербам, мадьярами жидам тож…»
На этом месте Универсала, который и самому-то жег душу, гетман вспомнил о несчастной Душице… что Саррой звали?.. Что же, топить в Днепре или Сейме, как ее родителей? Но выхода не оставалось. Так ли, иначе было при других гетманах, но его Малороссию захлестывало пьянство. Войной усугубленное. А конца войне не предвиделось. Ему – писать Универсалы, а Сенату – писать Указы о посылке все новых и новых казачьих смертников. Правда, подслащали маленько те Указы:
«… А казаки и служат для того, чтоб неприятеля беспрестанно тревожить, присматривать за ним и держать в страхе. Командующий генерал совсем о том не думает, много или мало их пойдет в поход и сколько возвернется. Поелику всегда ж убыль восполнят…»
Неподписанный еще Универсал валялся на столе, а гетман, вопреки своему же запрету, не венгерского, а горилки хватил и Сенату кулаком погрозил:
– У-у, окаянцы! Поелику восполнят!…
Не дочитал со злости, а там ведь маслица было подлито:
«Но там, где атаманы хороши, и казаков же берегут тож. У атамана Краснощекова напрасно со смертью не играют. Сказывают, он и сам копьем или стрелою попадает в цель на пушечный выстрел, а такоже сказывают, что ни от кого он пардона не принимает, казаков своих бережет. Известности его больше всего способствует свойство с Разумовским…»
Ах, Краснощек-атаман! Гетман спознал его еще при первом объезде своих владений, где-то уже за Полтавой, на границе с Донским казачеством. Никто ведь толком не знал границ между Малороссией, низовой Запорожской Сечью и казацким же Доном. Гуляли, где гулялось. Война стала сбивать в отряды, чем-то похожие на полки. А что это за полки, если одет кто во что горазд и при оружии, которое у неприятеля же в бою удалось перехватить? Задумал он ни больше ни меньше как приодеть казачков в одинаковые кафтаны и с разными, у разных полков, приметными шапками. Деньги? Да кто их когда давал, хотя и считались казаки реестровыми, то бишь на государевом содержании?
С началом же войны Сенат Указы слал:
«… Малороссийских Украинских гетманского уряду казаков с потребною старшиною таким образом нарядить, чтоб оные всяк каждый о дву-конь по первому указу в две или три недели собраться могли и по крайней мере на месяц провианта с собою имели, однако ж без обозу».
Читать такие указы – одно удовольствие: можно всласть поругаться. Будто здесь никто не знал, что такое «дву-конь!» Но между руганью гетман и свое разумение имел. Не дело это, чтоб казаки разношерстной толпой по Европам скакали. О форме казацкой он со старшиной давно рассуждение имел. Деньги! Но если поискать… да горилки пить поменьше… найти можно. В конце концов порешили: быть мундиру казацкому! Чтобы везде одного цвета и покроя…
Вот в таком настроении он и выехал на гетманский плац, чтоб проводить в прусскую землю очередной казацкий отряд. Еще две тысячи человек, из которых… кто вернется на «ридну Украину?..»
Командовал отрядом его родственник полковник Галаган. Отсалютовал шпагой, хотя при седле имел тяжелую казацкую саблю. Гетман подал старую, короткую команду:
– С Богом!
Речей и объятий не принято было и при прежних гетманах, а чего ему заводить? Рысью, по четыре в ряд, пошел сводный полк.
В сторонке жалась сестра, не смея при людях прильнуть к седлу мужа. Гетман тоже не обращал на нее внимания. Лишь дома, скидывая мундир, наказал своим прислужникам:
– Присмотрите за ней.
Полковник Галаган, как водится, не оглянулся. Плохой знак – оглядываться.
X
Молва о щедрости гетмана опережала его доходы, но что делать? Доходы, конечно, немалые, но где им угнаться за молвой. Это как степная зимняя завируха – от моря Черного до Днепра-Славутича метет. Человека подхватывает живьем, да хоть и с конем вместе, крутит-вертит, пока носом в снег не кинет.
А хоть и летом: те же ветра. Знай души распаляют, а что с ней, душой-то, поделаешь? Мать, Наталья Демьяновна, хоть и статс-дама двора ее величества, а попросту советовала:
– Ты, Кирилка, построже управителей набери. Хай кнутом за тоби машут. Усю стэпу украиньску не накормить.
По ее совету и взял Шишкоша Годянского. По происхождению шляхтича, по характеру гайдука. От Мазепы еще пошли они, гайдуки. Личная полиция, личная расправа и личный разбой. Когда видели на дороге к своей хате гайдука, так стар и млад прятался, шепча друг другу:
– Злыдень иде!
Конечно, времена не те, не те и гетманы. Шишкош Годянский кнутом никого не порол, а копейку панскую берег. Не без своей же выгоды. Но больно уж жить хорошо стало! Тем же степным ветром никчемное попрошайничество и отмело от пана-гетмана. Вроде бы все довольны и все низко кланяются при встрече.