Последний гетман

Взыграло ретивое отца-казака! Хоть Батурин и не Вена, но честью не поступится. К сыну-дипломату в Неаполь полетело не слишком дипломатичное письмо:

«Сказав тебе о приступе к сему сватанию, скажу о персоне, яко главной причине нашея беседы. Может быть, она мила, прекрасна и так совершенна и наполнена добрыми качествами, как ты описываешь… но германский педантизм… Лучше с германцами не связываться и не срамиться напрасно, а обратить взоры на предмет в другую сторону, всего бы лучше Российскую…»

Вот так, сынок: русские бабы не хуже, хохлушки и того слаще!

Но Андрей, переняв отцовское упрямство, был все же по дипломатичнее отца: так сватовство провел, что ни пяди не уступил из своей чести. Не переменив ни веры, ни подданства.

Ворчливый гнев отца сменился на открытую похвалу:

– В мени вдався! Геть им, австриякам!

И королю Неаполитанскому, который, собственно, и свел русского дипломата с австрийской графиней, экс-гетман презентовал… отличную свору собак! Да еще и с двумя собственными егерями. Как их переправляли в Неаполь, знала доподлинно вся Европа; собак встречали на границах с не меньшим почетом, чем самих русских дипломатов. Как же, эхо уральских пушек на Дунае до сих пор в дрожь приводило не только турок, неаполитанских и прочих королей – чопорная Вена все чаще вспоминала, что стоит на том же Дунае, а венские графини, в перекор собственным родичам, спешили на поклон в Петровское.

Истинно так. Ворчливый экс-гетман, уладив свои малороссийские дела, запущенные за одиннадцать лет хозяйственного безвластия, тоже поспешил на встречу с графиней Тун.

Старый ловелас не хотел ударить лицом в грязь. Петровское, умевшее с должным почетом встречать Российскую Императрицу, сейчас встречало так и графиню австрийскую. Весь военный штат фельдмаршала стоял в строю, со вскинутыми шпагами, с громовым «ура!». Целая армия разодетых егерей, с ревущими от восторга сворами борзых и гончих. Лихие гусары несколько станций сопровождали кортеж молодоженов. Скороходы, бегущие обочь, обгоняли графский шестерик. На подходе к усадьбе – шеренги слуг, лакеев, по-праздничному наряженных крестьян, домочадцев во главе с хозяйкой Софьей Осиповной. Флаги российские, австрийские, неаполитанские. Приветственный залп измайловцев, при несмолкаемом «ура». И на ступенях дворца – сам фельдмаршал, при всех орденах и лентах. При личных красавцах-адъютантах. Вот австрийская графинюшка, знай наших!

Но после первых встреч и парадных обедов старый экс-гетман и не стареющий фельдмаршал истинно влюбился в невестку. Будто солнышко юное ворвалось в несколько угрюмые, вековые стены Петровского. Граф Кирила с удовольствием распивал привезенные ему в подарок италийские вина и вспоминал немецкий язык, на котором вступал в свою собственную юность. И уж чего не ожидал – графиня Тун нашла светлую дорожку к ворчливой душе Софьи Осиповны. Дочки не сыскали – не хотели искать, а она в обнимку ходила с хозяйкой, которая прямо-таки таяла под ее ручками. Нарышкинский подмосковный дворец начинал новую, молодую жизнь.

А жизнь вечных странников-дипломатов? Им надлежало колесить по Европе. Как ни хорош солнечный Неаполь, но это все-таки европейское захолустье, подвластное к тому же нахальным австриякам. Хлопоты отца увенчались успехом – столь блестящего диплома та переводят поближе к центру старушки-Европы: в Копенгаген. Молодые уезжают с твердым обещанием: почаще наезжать в Петровское.

А у Кирилла Разумовского столько вотчинных столиц – Батурин, Козелец, Гостилицы, Перово, два дворца в Петербурге, бывший Шереметевский дом на Воздвиженке, Псков, Можайск и пр., пр., – что даже быстрые кони не поспевают за движением его мысли. Кони отменные, свои. Отсюда и сетования:

«Ездил я также в Троицкое, где нашел довольно порядка, однако конный завод весьма не экономический и не полезный здесь иметь. Троицкое село с принадлежащими ему местами составляет слишком 600 душ, которые все употреблены к заводу; оный прибыли большой не приносит…»

А расставаться жалко. Кони! Кони же вороные!

Знай узнавай, что деется с сыновьями. То в огонь, то в полымя… Не успел уладиться с Алексеем, Петром и Андреем – Гришенька-швейцарец подоспел. Эк угораздило недотепу – втюриться в швейцарку! Никогда не любил этого угрюмого, болезного сынка – прости покойная Екатеринушка, под какой подгорелый блин его зачали?..

Троих последних сыновей – Григория, Льва и Ивана – не спешил вызывать из-за границы; с гувернерами ездили из города в город, постигали науки, да, кажется, похуже, чем старшие. А Григория, уже подходившего под мужской возраст, он как-то и позабыл вовремя отсадить от соски. Без меня, мол, разберутся. И разобрались! И поделом отцу… В недозрелой кочерыжке настырный росток проклюнулся; взял да и обзавелся в Швейцарии невенчанной женушкой. Каким умом, с какой денежки жить. Давай, батюшка, раскрывай пошире кошель! Водилось в нем немало, да ведь и детишек не в малости. Эва, полный десяток!

Жизнь человеческая не беспредельна; живи, да не замай наследство. Когда распределял между дочками и сыновьями, под горячую руку любимые братнины Гостилицы на Григория и записал – как плату за отцовскую нелюбовь. Когда опамятовался: Боже! Боже! Войдя в законный возраст – ведь распродаст, растранжирит со своей неуемной швейцаркой!

Но устраивать между братьями передел – тоже дело несладкое…

Самый разумный из Разумовских – конечно, Андрей-дипломат. Можно сознаться в своей оплошности:

«Между имениями, распределенными вам, братьям, от меня в Великороссии достались Гостилицы нашему философу Григорию, слепому и влюбленному в швейцарку и Швейцарию. Сие имение отменно стоит уважения по красоте места, по выгодам его и по привязанности и уважению, которое имел брат покойный, дядя ваги, и я имею. Но наш шалопай всему сему цены не знает, и предается достойное в руки недостойные. Мне приходит на мысль передать сие и доставить тебе в твой удел, а ему отдать часть из твоих деревень…»

Как он был рад, что сын и невестка побывали в тех краях!

«Хорошо, что вы, осматривая Кронштадт и Петергоф, заглянули и в Гостилицы, которые вы видели с лучшею прикрасою, нежели я их оставил, ибо два пруда, которые все хвалят, я только велел делать, а сделанными не видал…»

Передел?

Какое же возмущение посыпалось на отца!

«Влюбленный Швейцар пишет ко мне с негодованием на мое молчание и за недавнее переведение на его имение денег. Виноват ли я и мои правители, что его нелегкая занесла в Швейцарию, что деньги наши в упадке и что он не получает определенной ему суммы наполовину?»

Он чувствовал, что теряет власть над детьми, но не хотел признаться в роковой роли своей новоявленной женушки. А братья писали сестрам, сестры писали братьям – и вот что выходило:

«Из всех семейных историй самая крупная это история Софьи. Она до того возмутительна, что у меня едва хватает духа говорить об ней… Никогда женщина эта не была наглее, бесстыднее и в более открытых отношениях к кое-кому (??), и никогда ее лучше не принимали, более не ласкали, усерднее за нею не ухаживали!»

Какая разница – Наталья, Елизавета, Анна…

А того не поймут отколовшиеся доченьки: как ему жить старым бобылем?..

Махнул он на все это заржавелой сабелькой и, оставив Софью Осиповну в Батурине, сбежал было в Петровское.

Но и там сыновние жалобы настигали. Теперь уже больше пугал Алексей, отринутый от камер-юнкерской службы и выше, в сенаторы или камергеры, пока не попавший; по доходившим до отца слухам, за связи с нарождавшимся в России масонством. Отсюда и последовавший вскоре развод с женой, и не совместные с таким молодым возрастом сетования:

«Все пути к достижению чести и похвалы молодому человеку закрыты, кроме одного: худые или хорошие свойства души в людях не уважаются, и поставляются в достоинство одни преимущества телесные. Вы представить себе не можете теперь, в каком развратном состоянии найдете двор по возвращении вашем в Петербург. Три фаворита вдруг сильны и велики; один другого давит и старается более возвыситься унижением своих соперников».