Страница 7 из 49
Сейчас Ноздря был без лотка. Он нагло улыбался. Во рту его дымилась самая длинная, самая толстая, самая дорогая из папирос, продававшихся в россыпь, — «Коммерческая».
Глубоко затянувшись, Ноздря обратился к маленькому:
— Тебе не кажется, Малек, что шкет глухой?
Руки Малька были перепачканы ваксой, и Борька догадался, что Малек тоже чистильщик.
— Мотай отсюда, а то в глаз получишь! — сказал Малек, сплюнул сквозь зубы и указал грязным пальцем на щетку и банку с гуталином.
— Понял, рыжий? — ухмыльнулся Ноздря.
Борька понял. Он шмыгнул носом и покорно нагнулся за щеткой и банкой, а Ноздря тут же стукнул его по шее так, что Борька потерял равновесие и упал. Из носа пошла кровь.
— Ну как? — спросил Ноздря. — Церковь помнишь? Борька не ответил. Ему дали возможность подняться, а потом Ноздря схватил его за грудки и так тряхнул, что ветхая рубашка с треском лопнула и Борька снова упал. Рубашка осталась в руках Ноздри.
— Так помнишь про церковь-то? А, рыжий? — снова спросил Ноздря.
«Я все помню, — подумал Борька. — Рубашку разорвал, ворюга, жулик. Теперь влетит от мачехи…»
Борька встал на ноги. Во рту стало солоно. Борька утер кровь рукой. В другом кулаке у груди он крепко сжимал вытертый медный крестик — подарок покойной матери. «Не сорвали бы!»
Потом Борьку ударил Малек. На этот раз Борька удержался на ногах.
— Теперь знаешь, что такое кон-ку-рен-ция? — спросил маленький чистильщик.
Все мальчишки побросали щетки и перебежали улицу. Встали в круг и молча наблюдали за тем, как избивали Борьку. А он не сопротивлялся. И не плакал. И не просил о пощаде.
— Ты что, Ноздря, с младенцем связался? — угрожающе спросил кто-то.
Борька узнал по голосу Дикобраза. Такое прозвище носил Влас со странной фамилией Шкапа — сын учителя из соседней школы. Дикобразом ребята Власа прозвали за то, что он носил волосы, зачесанные кверху. Такая прическа называлась «политический зачес».
У Дикобраза были лучшие во всем городе голуби. И ещё Влас Шкапа славился драками. Он считался грозой всей школы, и всего двора, где он жил, и всей улицы. И выше всех умел запускать бумажный змей.
Чистильщики расступились. Дикобраз вошел в круг. Борька видел, как он выбил «Коммерческую» изо рта Ноздри. Потом дал пинка Мальку. И снова несколько раз подряд стукнул Ноздрю.
Ноздря завыл:
— Я не виноват! Это меня Малек научил!
— Ах, Малек? — переспросил Влас, но ударил не Малька, а снова Ноздрю. — Не лягавь! — И повернулся к Борьке. — Завтра можешь приходить и смело садиться у горсада. Верно я говорю? — Влас обвел чистильщиков чуть раскосыми монгольскими глазами. Ребята молчали. — Всё? Договорились?
— Всё, — буркнул Малек.
— Ну, всё так всё!
Драка кончилась, и мальчишки разошлись.
— Голубей гоняешь? — спросил Влас у Борьки.
— Нет, — вздохнул Борька.
— Приходи. Дам кинуть!
— Ладно.
— Я недалеко живу, около поповского дома. Наши калитки рядом. На заднем дворе около флигеля увидишь сарай, обитый железом. Я в нем летом живу. Стучи в дверь. Ясно?
— Ясно…
— Когда придешь?
— Не знаю. Может, завтра…
Борька быстро побежал к дому. На душе было весело. Ещёбы! Какого товарища приобрел! Вот Ноздре и попало как следует. Жаль, что Чумы не было — его ближайшего дружка. И Чуме бы Влас вложил по первое число. Отомстил бы за Борьку. Сколько позора из-за них обоих пришлось пережить. Какие побои вынести! Помнит ли Борька про церковь? Ни за что не забыть ему этой истории…
Шла пасхальная служба. Церковь была переполнена. Пробиться поближе к батюшке не удалось. А из угла, куда затиснули Борьку после крестного хода, ничего не стало видно.
В церкви пахло свечами, овчиной и ладаном. Его голубые клубы поднимались наверх к синему, в золотых звездах, куполу.
Было душно и тесно. Пот стекал по лбу и шее, попадал за воротник. Праздничная чистая рубашка прилипла к спине. Но Борьке было легко и весело: разве стоило обращать на это внимание, когда так дивно, так слаженно пел хор. Звуки падали откуда-то сверху, обволакивали и ласкали.
— Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ! — кричал охрипший батюшка в раскрытые решетчатые окна.
И в ответ с темного пустыря, где со свечами в руках стояла огромная толпа молящихся, не попавших в церковь, влетало дружное «Воистину воскресе!».
Даже сердце подпрыгивало у Борьки: до того здорово получалось! И Борька со всеми вместе кричал: «Воистину воскресе!»
А раз так крикнул, что даже погасла свечка. Нужно было её запалить снова. Борька повернулся к соседу, протянул к нему свою свечку, но резкий рывок за рукав остановил Борьку.
— Тихо ты, рыжий! — чуть слышно шепнул кто-то в его ухо. Ноздря. Он показал Борьке кулак и приложил палец к своим толстым губам.
Борька сперва ничего не понял, а потом увидел, как какой-то парень, стоящий рядом с соседом, привстав на цыпочки, напряженно всматривается вперед. Борька тут же узнал в парне Чуму.
«Куда он так смотрит? Что там впереди интересного?» — подумал Борька, привстал на носки и поглядел в ту же сторону, но ничего особенного не заметил. Переведя снова взгляд на Чуму, он похолодел от ужаса: левой рукой Чума отогнул полу пиджака соседа, а правой залез в его брючный карман. Ловко вынув толстый кошель, Чума передал его Ноздре, и оба начали быстро пробираться к выходу.
— Ограбили! — закричал вдруг сосед и схватил Борьку за плечо.
— Это не я! Это не я! — с ужасом молил Борька.
Он вырвался, хотел бежать, но вокруг уже все всполошилось.
— Вон этих держите! — закричала баба в клетчатом полушалке, указывая пальцем на Чуму и Ноздрю.
Ребят выволокли на паперть. Там нищие, беспризорники, юродивые, слепые, калеки:
— Бей их, ворюг!
— Нельзя! Самосудом нельзя! Грех!
— А воровать не грех?
— Ми-ли-ци-я!
Борька вдруг почувствовал, что лезут к нему в карман. Дрожащей рукой он нащупал что-то твердое. «Кошель! — похолодел Борька. — Ноздря подсунул!»
Борька резко выбросил кошелек. По каменным плитам зазвенела мелочь, зашуршали бумажки. Орава нищих бросилась людям под ноги. Нищие выли, дрались, отнимали деньги друг у друга. Громче других мычал страшный, оборванный глухонемой юродивый. Из его покрасневших глаз катились слезы. По подбородку текла слюна.
— Что делаете, сволочи? Что делаете? — бросился на колени хозяин кошелька.
— Отпустите его, я его знаю, — вдруг услышал Борька.
Он обернулся и увидел отца Никодима, Сергея Михайловича и мачеху.
— Отпустите его. Он хороший отрок. Верующий. Я его знаю, — повторил отец Никодим.
И Борьку отпустили.
С ненавистью смотрели Ноздря с Чумой вслед удаляющемуся Борьке.
— Этих пацанов тоже отпустят! — с досадой сказала баба в клетчатом полушалке. — Не пойман — не вор!
Дома мачеха и Сергей Михайлович нещадно выпороли Борьку. Били по очереди. Били так, что несколько дней не мог выйти на улицу…
Вот и Борькин двор.
Борька пересек его, легко вбежал на второй этаж по крутой скрипучей лестнице. Толкнув входную дверь, он запер её и, миновав прихожую, остановился у двери в комнату. Перекрестился и заглянул внутрь.
Мачеха мыла пол. Увидев Борьку, она плюхнула тряпку в ведро и всплеснула руками. Её красивое лицо вытянулось.
— Ах, заморыш, ах, шпана! — заголосила мачеха и, не вытирая мокрых рук, пребольно вцепилась в Борькино ухо. — Где ты был, циркач проклятый? Я тебе где велела сесть? У «Централя»? Я туда два раза бегала! Где шатался? Небось у горсада околачивался? Цирк свой поджидал? Я тебе покажу цирк!
Не желая ничего слушать, она выхватила банку из Борькиных рук и раскрыла её.
— Гуталин початый. Где деньги?
— Не было работы… Сам себе ботинки почистил…
— Врешь! Украл! Украл! Пряниками обожрался, ворюга!
Схватив Борьку за шиворот, она начала тыкать щеткой куда попало. На его лице и теле один за другим отпечатывались черные следы от гуталина «Эллипс». Борька выскользнул из рубашки и нырнул под кровать.