Страница 48 из 49
И про это Глеб Андреевич знал. Вместе с попом и старостой программу составляли. Полноценную цирковую программу с аттракционом!
«Ну где же ты, Фома? — начал волноваться Глеб Андреевич, ища глазами юродивого. — Пора уже! На выход опаздываешь! Третий звонок был!»
И вдруг на всю церковь раздалось дикое, нечеловеческое мычание. Царапая себя ногтями в кровь, глухонемой ринулся к гробнице.
«Молодец, Фома! — чуть не вырвалось у Глеба Андреевича. — Хорошо, подлец, работаешь! Мычи, юродивый! Громче, ещё громче! По-волчьи вой! Чтобы у всех волосы со страху дыбом встали! Кусай себя! Молодец! Так их!»
Юродивый заколотился в истерике. На него спокойно, чуть насмешливо смотрел Коля Плодухин.
«А теперь целуй мощи, Фома! Исцеляйся! Ведь ты много денег получишь за этот трюк! Хватит на всю жизнь! Исцеляйся, Фома!»
Юродивый неожиданно поднялся с полу, приложился к мощам и перестал дергаться. Глазами, полными слез, он медленно оглядел застывшую толпу и, остановив взор на иконе Спасителя, произнес еле слышно, удивленно прислушиваясь к звучанию собственного голоса:
— Господи…
Проведя рукой по голой грязной груди, он нащупал крест, порывисто поцеловал его, упал перед мощами на колени, размашисто перекрестился и снова медленно повернулся к темной иконе.
— Верую… — произнес юродивый чуть громче. Борьку начала колотить дрожь. Народ стоял молча, боясь пошевельнуться. На юродивого по-прежнему пристально и внимательно, чуть усмехаясь одними глазами, смотрел вожатый.
— Чудо! — громко крикнул глухонемой.
— Чудо! — как эхо, отозвалась толпа.
— Чудо! — звонко закричал Борька.
— Исцелихося! — завопил глухонемой. — Всемогущ бог!
— Всемогущ бог! — отозвалось под высоким куполом.
«Великий артист Фома! Великий! — продолжал восторгаться Глеб Андреевич. — Поп со старостой не дураки! Разведчики! Знали, кого в клуб на вечер послать. Накрылись бы они со Столпником, если бы глухонемой не предупредил!»
Снова громко и дружно запели верующие.
— Остановитесь! — раздалось иа всю церковь. Стало тихо. К гробнице пробивался Леша Косилов.
— В кого веруете? Это же чучело! Из нашего школьного скелета сделано! Я сам скелет чинил. У него адамово ребро сломано. Покажите ребро!
Толпа возмутилась:
— Какое ребро? Богохульники! Вон из храма! Здесь было чудо!
— Тихо! — крикнул Коля Плодухин. — Никакого чуда не было! Вот я стою перед вами, говорю. Если не чучело это, то судите меня своим судом. Я никуда не убегу. Не то что ваш юродивый. Где он, исцеленный ваш? Где?
Глухонемой действительно исчез. Многие смутились.
— Сбежал он! Испугался. А мы не боимся ничего.
Толпа дрогнула, зашумела.
— Согласны! — раздалось несколько голосов. Красноармейцы начали отодвигать верующих от раки.
Валя Кадулин помог отцу установить на треноге фотоаппарат. Лешка раздвинул одежды, вытащил ребро и торжественно объявил:
— Точно! Наше ребро! Вот именно здесь, с внутренней стороны, кусочка должно не хватать. Маленького кусочка, с ползуба величиной. Помните, ребята? Наш скелет. Школьный.
— Борода! Борода ему от голова оторви! Наш Наполеон получится! Понятно, да? — крикнул Сандро.
С ужасом следил Глеб Андреевич, как ребро пошло по рукам. Очередь дошла до белого, как мел, трясущегося Борьки. Он долго, словно не веря своим глазам, осматривал ребро, отшвырнул его и горько зарыдал.
Удав заколотился в ящике так сильно, что все подняли головы и увидели Глеба Андреевича.
— А вот и сам мастер! — удивленно воскликнул Коля. Глеб Андреевич настолько растерялся, что не шевельнулся, не отпрянул, а только прилип к ящику, из которого все громче и громче раздавались оглушительные резкие удары и бешеный шип… Глеб Андреевич только нелепо взмахнул правой рукой и закрыл ею лицо.
Удав с силой ударил о стенку. Стенка затрещала. Но Глеб Андреевич не заметил этого. Он продолжал стоять у зарешеченного окна, словно заколдованный. «Что я делаю? Они сейчас взломают дверь и ворвутся! Надо бежать. Немедленно. Через кладбище путь свободен».
И тут какой-то странный шорох почудился Глебу Андреевичу. Он обернулся.
Внизу у ящика на желтой в черных трещинах плите лежал большой камень. Глянцевый и скользкий. Весь в пятнах, в коричневых пятнах. Камень зашевелился…
Высоко вверх поднялась плоская, словно игрушечная голова змеи. На Глеба Андреевича уставились широко расставленные холодные глаза. Удав раскрыл пасть и, громко зашипев, молнией метнулся на Глеба Андреевича.
«Схватиться рукой! Не то упаду…» — подумал Глеб Андреевич и что есть силы вцепился руками в прутья решетки.
— Что это с ним? — спросил у дяди Доната Сандро.
— Спасите!.. — нечеловеческим голосом закричал Глеб Андреевич.
В церкви ничего не могли понять до тех пор, пока в окне рядом с Глебом Андреевичем не появилась голова удава. Руки Глеба Андреевича, вцепившиеся в решетку, начали медленно разжиматься.
Люди с криком бросились к лестнице и сорвали с петель железную дверь. Едва разыскав вход в комнату, в ужасе остановились. Красноармейцы вскинули винтовки.
На полу, в объятиях удава, лежало искалеченное, с вытянутыми руками тело Глеба Андреевича.
— Всё… — шепнул дядя Донат.
Удав поднял голову и посмотрел на людей. Красноармейцы щелкнули затворами.
Удав зашипел, освободил от объятий бездыханную жертву и медленно пополз в ящик.
Сандро стоял не двигаясь, следя немигающими глазами за удавом, за которого отдал жизнь самый близкий на свете и дорогой ему человек.
— А этот, наверное, напоследок с ума сошел! — шепнул Влас. — Разве нормальный человек прицепит к тельняшке такую брошку?
эпилог
Ранним утром от перрона Пореченского вокзала отправился длинный товарный состав. В конце его прицепили вагон ярко-зеленого цвета. На его широкой двери была нарисована девушка в полете на фоне трапеции, внизу надпись: ЦУГЦ.
Если бы кто-нибудь заглянул в вагон, то увидел нечто необычайное. Вагон разделяла надвое низкая деревянная перегородка. Налево от неё помещались животные, в другой половине — люди. Вагон болтало во все стороны, клетки тряслись, лошади приседали. Но ехать было очень весело.
В вагоне завтракали. Артисты сидели на широких деревянных нарах и на полу, на сене, где стояла большая кастрюля, полная гречневой каши с мясом. Каша была такой вкусной, что все просили добавки. Так умел готовить только дядя Донат. Добавку раздавала Нонна.
— У нас на востоке, Боря, есть такой поговорка, — сказал Сандро: — «Ешь всегда много. Если ты ешь у друга, ему это приятно, а если у врага, тем более ешь ещё больше». Так что проси добавка! Не стесняйся!
Все рассмеялись. Буян перестал жевать сено и заржал. Стало ещё веселее.
— Развеселились и о чае забыли, — сказал Василий Тихонович. — Тебе какого налить, Борька? Поварского или кронштадтского?
— А какая разница?
— Огромная. Кронштадтский чай такой жидкий, что даже в самую туманную погоду в Ленинграде через стакан с этим чаем Кронштадт виден, а поварской самый крепкий. Такой чай заваривают для себя повара.
— Тогда мне поварского…
Чай пили молча, сосредоточенно. За тонкой перегородкой переступали копытами кони, лязгал цепью медведь, тоненько всхрапывал мангуст. В ящике изредка шипел удав. Под потолком поскрипывал, качаясь, шахтерский фонарь.
Ребята помогли вымыть посуду и уселись на полу у двери.
— Интересно в товарном вагоне ехать, — сказал Борька. — Лучше, чем в обыкновенном.
— Ещё бы! — воскликнул Сандро. — И вагон красивый какой! Я первый раз в жизни еду в такой красивый вагон. А сколько уж катаюсь. Нам, Борька, теперь кататься всю жизнь в цугцовский вагон.
— Слава богу! — сказал Борька.
— Что? Опять «слава богу»?
Ребята переглянулись и рассмеялись. Поезд вылетел на мост. В Свердловск! В Свердловск! В Свердловск! — застучали колеса.
Прошел встречный. Тар-ра-ра-ра, тар-ра-та-та, тар-ра-та-та!