Цирк приехал!

Все золото при Глебе Андреевиче, зашито в пояс брюк. Он знает, что ему делать. Он убежит сегодня же. Вон сколько в углу веревок. Как раньше он не догадался? Все так просто. Через колокольню — и вниз. И осторожно спустить ящик. Так и будет! Он уйдет сегодня же.

Глеб Андреевич напряженно вглядывался в бурлящую толпу, заполнившую площадь, разыскивая глазами старосту. Какие-то рабочие и пионеры возились с церковными засовами. Красноармейцы с трудом отгоняли от паперти кликуш. Глухонемой юродивый, не замеченный ими, притаился в нише. Старосты не было.

«А может, его, подлеца, следователь на месте арестовал? — гадал Глеб Андреевич. — Вот и не успел он поп я с Фомой предупредить, что я в церкви заперт. Попался, болван? Неужели выдаст? Вряд ли! Скажет, как договорились: „Кругляков уехал в Омск“. И все поверят в это, идиоты! Али-Индус подумает, что я поехал поимку организовывать. Дудки! Теперь не нужны поимки! Ни городские, ни междугородные! И в Омск ехать незачем! С таким-то капиталом я махну в Нью-Йорк, в Париж…»

На площади стало тихо. Раздался лязг замков и скрип тяжелых дверей.

«Идите, идите! — злорадствовал Глеб Андреевич. — Будут для вас сюрпризы! Мощи так изготовлены, что ни один врач подделки не обнаружит. Ни один археолог! Не то что раньше, когда в раке полторы косточки гнилых лежало да ваты пуд».

Неделю назад принялся Глеб Андреевич за эту работу. Под миртой святого оказался маленький, почти детский череп. Под дорогим облачением — простой ветхий подрясник. В одном из старых валенков — человеческая кость, другой вообще пустой. Под подрясником вместо ребер — ржавая проволока. Внутри — труха всякая, моль дохлая. А на самом дне гробницы — костяная брошка с надписью «Наташа». Вот вам и мощи!

Глеб Андреевич снова посмотрел вниз.

Юродивый исчез. Глядя на слепца в синих очках с собакой-поводырем, которых не пропускали в церковь, Глеб Андреевич подумал:

«В храм с животными не пускают. Это грех. Всем грех. А мне, Глебу Андреевичу Кругликову, не грех. Меня батюшка пропустил. Да с кем? С удавом! А ведь змей — это дьявол. Так и на стенке нарисовано. Укутанная с головы до ног длинными волосами Ева протягивает Адаму румяное яблоко, а коварный змей подглядывает из-за дерева. Лобастый бог гневно смотрит на змея. Из-за него бог Адама и Еву выгнал из рая. Выходит, пустил поп черта в алтарь. Как же так, батюшка? Ай-яй-яй! Как не стыдно?»

У дверей храма показалась баба в клетчатом полушалке, откусывающая на ходу от куска хлеба. Глеб Андреевич почувствовал тошноту: «Ситненького бы кусочек! Не знаю, что бы отдал за него. Удава бы отдал!»

За эти дни было уничтожено всё. Просфоры, масло из лампад. Он окунал в лампады кусочки просфоры и запивал кагором, изображающим Христову кровь в таинстве причастия.

Шатаясь от голода, бродил Глеб Андреевич по церкви и дожевывал масляные фитили…

— Хамы! Мужичье вшивое… — шептал Глеб Андреевич, глядя на входящих в церковь.

Его так и подмывало ворваться на колокольню и ударить в колокол. Бить в колокола. Трезвонить на весь мир, трезвонить и кричать: «Я ненавижу вас, люди!»

Глеб Андреевич почувствовал слабость, отошел от окна и выпил немного воды из ведерка.

Вчера был дождь. Ведерко не удалось отмыть как следует, и вода отдавала ржавчиной и масляной краской, той самой, которой он гримировал мощи Симеона. Но и это счастье. Голод — ничто по сравнению с жаждой. Он за два дня выпил всю святую воду. Потом мучился. Он умер бы, если бы не вчерашний дождь…

— Ч-ч-ч-ё-р-р-т! Ч-ч-ч-ё-р-р-т! — раздалось из-за спины.

Глеб Андреевич поперхнулся и чуть не выронил ведерко. На решетке окна сидел Фрушка.

— Зачем ты снова прилетел, дрянь? — спросил Глеб Андреевич с отчаянием. — Снова мучить? Сводить с ума?

Ежедневно, по нескольку раз, являлся на башню Фрушка. Он болтал без умолку и чувствовал себя как дома. Напрасно гонялся за ним голодный Глеб Андреевич. Грач ловко увертывался и бесконечно чертыхался. Казалось, ему нравится дразнить этого злого бородача.

— П-р-р-и-вет! — сказал Фрушка, наклонив голову. «Ну и наглая тварь, — думал Глеб Андреевич. — Вор нахальный! Сначала пуговицу от сюртука оторвал и унес, потом жетончик от скелета… А ведь у грача, наверное, белое мясо, как у курицы…»

На этот раз Фрушка решил украсть костяную брошку. Он подлетел к ней, но Глеб Андреевич опередил грача, отогнал его и пришпилил брошку к своей тельняшке.

— Что, дрянь? Спер? На! Вот тебе! — Глеб Андреевич показал кукиш.

— Гут мор-р-р-ген! — миролюбиво ответил Фрушка, с завистью глядя на брошку.

Глеб Андреевич запустил в птицу треуголкой, но промахнулся. Фрушка перелетел с окна на плечо обезглавленного Наполеона.

— Вор-р-р! — неожиданно выпалил Фрушка.

— Сам ты вор! — озверел Глеб Андреевич и запустил в грача черепом святого угодника.

Череп ударился о стенку и раскололся.

Фрушка внезапно ринулся к Глебу Андреевичу, ухватился клювом за брошку и потянул к себе. Брошка крепко держалась на вязаной ткани тельняшки.

Глеб Андреевич изловчился и ухватил грача за крыло. Тот вырвался, теряя перья, и, рассвирепев, бесстрашно бросился на обидчика. Взъерошенный, разъяренный Фрушка клевал Глеба Андреевича в лицо, вывертывался из-под его рук и нападал снова.

— Кыш! Кыш! — Глеб Андреевич задыхался. Лицо от крови стало липким.

Отчаянно каркая, Фрушка продолжал атаку. Улучив момент, Глеб Андреевич поймал птицу и навалился на неё всем телом.

— Попалась… — прохрипел он.

Жадно сделав несколько больших глотков из ведерка, Глеб Андреевич плеснул в лицо остатками воды и, вытершись рукавом тельняшки, спустился в нижнюю комнату.

Удав шипел и беспокойно ворочался. «Проголодался. Если внизу услышат, все пропало…»

Глеб Андреевич встал на ящик и осторожно выглянул в окно. Перед отцом Никодимом, облаченным в красную рясу, стоял Коля Плодухин и громко, на всю церковь, читал по бумажке, которую держал в руках:

— «Сей мандат выдан по постановлению Пореченского уездного исполкома Совета рабочих и крестьянских депутатов комиссии в составе представителей уездного комитета ВКП (б) и советских учреждений, а также выборных от тт. красноармейцев, рабочих, комсомольцев, пионеров, а также и духовенства, которым поручается осмотр, освидетельствование и открытие так называемых мощей, являющихся орудием для затемнения сознания трудящихся, так как нельзя и недопустимо держать людей в темноте, когда великая революция уже десять лет освещает все темные дела поработителей народного ума, и потому необходимо сорвать маску с волков в овечьей шкуре…»

Глеб Андреевич нервничал: «Скорей бы приказали открыть гробницу! Пусть все глядят на мою работу!»

— А теперь, товарищи, можем приступить к осмотру, — закончил Плодухин.

Толпа дрогнула. Выборные боязливо подошли к раке. Когда крышку сняли, перед глазами верующих предстал Симеон Столпник, бледный и величественный, с длинной редкой бородой. На лбу его сверкала золотая священная митра. Борода покоилась на шитом облачении. Высохшие руки лежали скрещенными на груди.

Верующие охнули, как один человек, прихлынули к гробнице. Высоким голосом завопила кликуша, за ней вторая. Красноармейцы в охране застыли от удивления. В толпе начали зажигать свечи. Их розовое полыхание побежало по стенам, отразилось в золоте икон, задрожало на строгих лицах красноармейцев.

Глеб Андреевич торжествовал: «Ну что? Взяли? Гляди, оратор, как люди целовать мощи кинулись! А как запели! Ты слушай, как поют!»

О высокий сводчатый потолок ударялось громкое и торжественное:

— Уб-ла-жа-ем те, пре-по-до-бе от-че Си-ме-о-не, и чте-е-е-ем свя-ту-ю-у па-мя-ть тво-ю-у-у…

Борьку оттолкнули от ребят, какая-то старушонка сунула ему в руку горящую свечу, он чуть не опалил себе ресницы, и из груди его невольно вырывалось славословие святому Столпнику.

Глеб Андреевич любовался возбужденной толпой: «То ли ещё будет! Сейчас Фома выйдет работать!»