Полный порядок, Дживз!

Он бросил на кружку взгляд, который я счёл — и, как выяснилось впоследствии, ошибочно — критическим. Я вытянулся во весь рост. Сами понимаете, я не намерен был терпеть критических взглядов ни за какие коврижки.

— Да, Дживз?

— Сэр?

— У тебя такой вид, будто ты хочешь высказаться.

— О нет, сэр. Я обратил внимание, что вы держите кружку с апельсиновым соком мистера Финк-Ноттля, и лишь хотел заметить, вам не следует разбавлять сок алкоголем:

— Это и называется «высказаться», Дживз. Так вот:

-:потому что я уже позаботился об этом, сэр.

— Что?!

— Да, сэр. После некоторых размышлений я решил исполнить ваше желание.

Я уставился на честного малого, потрясённый до глубины души. По правде говоря, я даже расчувствовался. Я имею в виду, любой парень, если бы твёрдо решил, что старый, добрый, феодальный дух умер, а потом обнаружил бы, что он живёт и здравствует, расчувствовался бы, дальше некуда.

— Дживз, — сказал я. — Я тронут.

— Благодарю вас, сэр.

— Я глубоко тронут, Дживз.

— О, благодарю вас, сэр.

— Но почему ты передумал?

— Я случайно встретился в саду с мистером Финк-Ноттлем, сэр, пока вы спали, и мы немного побеседовали.

— Тогда ты и решил, что ему надо выпить?

— Необходимо, сэр. Его отношение к жизни показалось мне пораженческим.

Я кивнул.

— Вот именно. Полностью с тобой согласен. Пораженческим, лучше не придумаешь, Очень точно подмечено. Прекрасное слово. А Гусику ты сказал, что его отношение к жизни показалось тебе пораженческим?

— Да, сэр.

— И это не помогло?

— Нет, сэр.

— Ничего не попишешь. Будем действовать, Дживз. Сколько джина ты плеснул в кружку?

— Полную стопку, сэр.

— Думаешь, достаточная доза для взрослого пораженца?

— Вполне, сэр.

— Гм-мм. Не будем мелочиться, Дживз. Кашу маслом не испортишь. Добавлю-ка я ещё столько же.

— Я бы не советовал, сэр. Попугай лорда Бранкастера:

— Опять ты за старое, Дживз. Сколько раз тебе говорить, Гусик не попугай. Постарайся запомнить. Завяжи себе узелок на память, или ещё что-нибудь. Я добавлю стопку.

— Слушаюсь, сэр.

— И, кстати, Дживз, мистер Финк-Ноттль страдает от отсутствия чистых, свежих анекдотов, которые он собирается вставить в свою речь. Ты, часом, не можешь ему помочь?

— Я знаю анекдот о двух ирланддах, сэр.

— О Пате и Майке?

— Да, сэр.

— Которые гуляют по Бродвею?

— Да, сэр.

— То, что доктор прописал. А других анекдотов ты не знаешь?

— Нет, сэр.

— Ну, нет так и нет. Обойдётся. Сходи и порадуй Гусика, Дживз.

— Слушаюсь, сэр.

Он удалился, а я достал фляжку, свинтил колпачок и, не жалея, плеснул джин в апельсиновый сок. В это время на лестнице послышались шаги, и я едва успел сунуть фляжку на место, а кружку поставить за фотографию дяди Тома на каминной полке, как дверь отворилась и в комнату ввалился Гусик.

— Привет, Берти! — вскричал он. — Привет, привет, привет и ещё раз привет! Как прекрасен этот мир, Берти! Никогда не видел таких дивных миров.

Я уставился на него, не в силах вымолвить ни слова. Мы, Вустеры, соображаем с быстротой молнии, и я сразу понял, что произошло нечто необычное.

Я имею в виду, я только что рассказал вам, как он ходил кругами. Я самым тщательным образом передал наш разговор на лужайке. А так как я нарисовал вам всю сцену с присущим мне мастерством, у вас должно было сложиться впечатление, что Гусик — слабонервная развалина, которая, как пуганая ворона, каждого куста боится. Одним словом, пораженец. Он буквально трясся от страха, и было абсолютно ясно, что он не только себя похоронил, но и поставил на своей могиле крест.

Сейчас же передо мной стоял совсем другой Гусик Финк-Ноттль. Уверенность в собственных силах, можно сказать, сочилась из каждой его поры. Лицо у него раскраснелось, глаза весело блестели, губы были полураскрыты, и он ухмылялся во весь рот. А когда он, игриво взмахнув рукой, хлопнул меня по спине, прежде чем я успел увернуться, мне показалось, что меня лягнула лошадь.

— Берти, — весело и беззаботно проворковал он, — хочу тебя порадовать. Ты был прав. Абсолютно прав. Я проверил твою теорию и доказал её правоту. Я чувствую себя, как бойцовый петух. Как три бойцовых петуха.

В моих мозгах что-то щёлкнуло. Наконец-то я всё понял.

— Послушай, ты выпил?

— Точно. Строго следуя твоим советам. Неприятная штуковина. Похожа на лекарство. К тому же вызывает дикую жажду и обжигает горло как чёрт-те что. Ума не приложу, как ты можешь глотать эту гадость для удовольствия? Но подхлёстывает она будьте-нате, что верно, то верно. Ты даже не представляешь, как мне полегчало. Стал как новенький. Запросто укушу тигра за хвост и даже не поморщусь.

— Что ты пил?

— Виски. По крайней мере на бутылке было написано виски, а я не думаю, что твоя изумительная тётя, милая, нежная, добропорядочная англичанка голубых кровей, переклеила этикетки с целью обмануть доверчивых посетителей. На неё это не похоже. Если на бутылке в баре написано виски, можно быть спокойным. Там виски и ничего, кроме виски.

— Считай, тебе повезло. Отличный выбор, Гусик. Нет ничего лучше виски с содовой.

— С содовой? — задумчиво произнёс он. — Я так и знал, что где-то напутаю.

— Ты не налил себе содовой?

— Совсем упустил из виду. По правде говоря, в голову не пришло. Я просто зашёл в столовую, открыл бар и выпил прямо из бутылки.

— Много?

— Глотков десять. А может, двенадцать. Или четырнадцать. Скажем, шестнадцать средних глотков. О господи, как пить хочется.

Он кинулся к раковине и с жадностью начал булькать водой из-под крана.

Я скосил глаза на фотографию дяди Тома. С тех пор как она вошла в мою жизнь, я впервые обрадовался её существованию. Наконец-то от неё был хоть какой-то прок. Благодаря своим размерам, она скрыла мою тайну. Если бы Гусик, не дай бог, увидел кружку с апельсиновым соком, он вцепился бы в неё мертвой хваткой.

— Я рад, что тебе полегчало, — сказал я.

Гусик вприпрыжку отошёл от раковины и снова попытался хлопнуть меня по спине, но я был начеку, и, промахнувшись, он не удержал равновесия, покачнулся и уселся на кровать.

— Полегчало? Я говорил тебе, что могу укусить тигра за хвост?

— Говорил.

— Считай, я могу укусить двух тигров за два хвоста. Или прогрызть зубами стальную дверь. Представляю, каким идиотом ты считал меня там, в саду. Должно быть, прикрывался рукавом, чтобы я не видел, и хохотал надо мной до упада.

— Нет, нет, что ты.

— Конечно, хохотал, — раздражённо сказал Гусик. — Прикрываясь вот этим самым рукавом. — Он ткнул в меня пальцем. — Но я не в обиде. В голове не укладывается, с чего я устроил переполох из-за вручения каких-то мерзких призов в какой-то дурацкой захолустной классической школе. А у тебя укладывается, Берти?

— Нет.

— Молодец. И у меня не укладывается. Плёвое дело. Заскочу на сцену, оброню несколько слов, отдам дегенератикам призы и соскочу вниз под бурные аплодисменты. И никаких лопнувших брюк от старта до финиша. Я имею в виду, зачем брюкам лопаться? В голове не укладывается. А у тебя укладывается?

— Нет.

— И у меня не укладывается. Я покорю всех, Берти. Я знаю, что им нужно. Они хотят оптимизма, скупого мужского оптимизма, и всё, что они хотят, я рубану сплеча. Вот с этого плеча. — Он постучал по пиджаку костяшками пальцев. — И зачем я так нервничал сегодня утром, в голове не укладывается. В голове не укладывается, что может быть проще всучения жалких книг ораве тупых веснушчатых полудурков. Но всё же надо быть честным. По причине, которая в голове не укладывается, я нервничал, и это факт. Зато сейчас, Берти, я на седьмом небе — небе, небе, небе, — и я говорю тебе это как старому другу. Потому что ты, старина, мой старый друг. У меня никогда не было друга старше тебя. Скажи, Берти, мы давно старые друзья?

— О, много лет.

— В голове не укладывается. Хотя, конечно, когда-то ты был моим новым другом: Эй, гонг на ленч! Пойдём, старый друг.