Тайна «Силверхилла»

Когда она открыла глаза и посмотрела на меня, я подтащила к постели стул и села около нее.

– Тетя Фрици, это я – Малли. Если хотите, я посижу с вами, пока вы не заснете.

В ее глазах, по-прежнему поразительно синих, не было и тени сонливости.

– Хорошо, – сказала она и села. – Правда, вам придется долго ждать, пока я засну. Мне хотелось улучить момент, чтобы поговорить с вами, когда поблизости не будет остальных представителей клана.

Она говорила абсолютно разумно, так же как и вчера вечером. По-видимому, седативное лекарство еще не начало действовать. Она как будто прочла мои мысли, потому что, разжав руку, протянула ее ко мне. На ладони лежали две белые таблетки.

– Я так устала их глотать! – сказала Фрици. – Хорошо, что Уэйн и Кейт были так поглощены обсуждением моего состояния, а то бы они заметили, что я глотаю только воду.

Она потянулась к стакану на тумбочке возле кровати и бросила туда таблетки. Потом взбила подушку и села, прислонившись к изголовью кровати. Лицо у нее было грустное. Я с удивлением поймала себя на мысли, что в ее поступках не было никакой ребяческой проказливости – скорее, это была хитрая уловка женщины, которой приходилось бороться хоть за какую-то степень свободы для себя.

– Почему вы не сказали им, что не совершали никаких жестоких фокусов с канарейкой? – спросила я.

Она посмотрела на меня своими ясными глазами.

– Спасибо тебе, Малли, дорогая, – с достоинством произнесла она. – Я знала, что ты мне поверишь. Но что касается остальных, мои отрицания не привели бы ни к чему хорошему. Ты думаешь, я не знаю, что они ничего от меня не хотят, кроме одного, чтобы я оставалась глупой, беспомощной и ничего не помнящей?

Было настолько очевидно, что она полностью владеет всеми своими чувствами и сознанием, что меня охватил настоящий ужас. Ужас, смешанный с отчаянием. Если якобы безумное состояние Фрици было навязано ей извне, если она оставалась пленницей чужих иллюзий, то тут творилась еще большая несправедливость, чем я думала.

И опять она оказалась достаточно проницательной, чтобы догадаться о направлении моих мыслей.

– У тебя такой потрясенный вид, Малли, дорогая – не надо! Не реагируй так. Ты понимаешь, они не так уж сильно заблуждаются. Иногда у меня бывают настоящие приступы злобы, и в таких случаях я действительно потом не помню, что я творила во время приступа. Я прекрасно понимаю, что время от времени шарики у меня в мозгу работают не так, как надо. Но когда я пытаюсь быть по-настоящему разумной и рассудительной, они отмахиваются от меня, что бы я ни сказала. Никто не желает меня по-настоящему выслушать. Кроме Криса и доктора Уэйна. Доктор Уэйн – мой друг. Но я знаю, что и на него я не могу рассчитывать – из-за мамы. Дело в том, что он в первую очередь ее друг. Из-за своего отца и из-за всего того, что она для него сделала, а также из-за того, что она сделала для самого Уэйна. Но все это относится к тому времени, которое мне лучше не пытаться вспомнить. Это было время, когда я шила белое платье с вышитыми на нем голубыми розочками.

Ее худые руки, бывшие когда-то хорошенькими пухлыми ручками Фрици Вернон, начали сжиматься и разжиматься. Я наклонилась, чтобы поцеловать ее в щеку, и почувствовала мягкую сморщенную кожу под своими губами.

– Рада, что нашла вас, – сказала я.

Она улыбнулась мне какой-то трепетной улыбкой.

– Конечно, я знаю об опасности, которая всегда меня подстерегает. Когда я пытаюсь говорить правду – ну вот как вчера, когда я говорила про ожерелье и булавку, – они объясняют мои слова тем, что у меня, мол, "не все дома". Вот и смерть бедного крошки Дилла приписывают тому же. Иной раз они даже бывают правы. Я знаю, что вышла из себя и пыталась причинить тебе боль, когда ты была еще ребенком, а я не понимала, что именно ты сделала. Так что как я сама могу себе доверять? И все-таки я знаю, что к птичке я сегодня не прикасалась. Она болела, и Крис ее лечил. Я никогда бы не положила ее тебе на подушку, чтобы напугать. Ты веришь мне, дорогая, веришь?

– Конечно, верю! – Я поразилась тому чувству отчаяния, которое начинало все сильнее овладевать мной.

– И все-таки я понимаю, что мне лучше притвориться перед ними – сделать вид, что я сама не понимаю что делаю. Иначе они снова начали бы ко мне приставать. Если у меня случается очередной «срыв», они кидаются ко мне со всех ног, приводят доктора Уэйна, всячески со мной носятся, успокаивают. И они мной довольны потому, что я принимаю на себя вину за то, что сделал кто-то из них. Но… Тут кроется другая опасность.

– Какая опасность? – спросила я, хотя начала прекрасно понимать, что она имеет в виду.

– Уже много лет поговаривают о том, что меня надо поместить в какое-нибудь специальное заведение, Малли. Они хотят упрятать меня подальше, вместе с другими сумасшедшими старухами, не умеющими себя как следует вести в окружающем мире, который мне представляется совершенно безумным. Они делают вид, что считают меня опасной, и они поднимают шум, говорят, говорят и всячески давят на мать, чтобы заставить ее услать меня в специальную больницу. Доктор Уэйн не позволяет этого сделать, а у матери есть хотя бы совесть. Так что ничего у них не выходит. Но иногда я ужасно боюсь, Малли, – мне нравится здесь. Это – единственный дом, который у меня есть. Они позволили мне устроить в этой комнате все так, как я хотела, поэтому она такая светлая, веселая и зеленая. И мама не разрешает Элдену снести оранжерею и выкинуть моих птиц и мои растения. Иногда мне кажется, что он сам немножко сумасшедший. Но я способна понять его и даже посочувствовать. Ведь все это из-за его сестры Кейт и Джеральда. Его иногда вся эта ситуация доводит до полубезумного состояния. Но я-то по крайней мере о нем думаю, он же не думает обо мне. Для него я не человек.

Я крепко держала ее за руку и сидела рядом, не двигаясь. Я чувствовала, что к глазам подступают слезы, и не хотела расплакаться. Мне хотелось оставаться свободной, – свободной распорядиться собой, уехать и начать строить собственную жизнь, которая вдруг обрела для меня большое значение. И, конечно, я все еще могла это сделать. Благодаря Уэйну, ибо Уэйн никогда не капитулирует перед моей бабушкой.

Через некоторое время тетя Фрици шевельнула руку, которую я сжимала в своих ладонях, и с почти извиняющимся видом высвободила ее.

– Ты мне делаешь больно, дорогая. У тебя очень встревоженный вид. Не волнуйся: я, право же, сумела сама о себе позаботиться, и я вовсе не была все время несчастлива. Я знаю, что прожила свою жизнь в мире притворства, тогда как когда-то мне хотелось, чтобы мир, меня окружающий, – одним словом, все было бы настоящим, реальным. Ведь и страдание вещь реальная, но они и это у меня отняли. Малли, мне жаль, что я не успела увидеть мою сестру Бланч, прежде чем она умерла. Я знаю, что она хотела что-то мне рассказать, когда приезжала сюда в тот, последний раз. Но нам не давали достаточно долго остаться наедине, а она не отличалась твоей предприимчивостью. Она никогда не бунтовала против них, если не считать одного-единственного раза в молодости, когда она удивила всех, сбежав из дому и выйдя замуж за твоего отца. Но сейчас мне хочется знать: что именно она хотела мне сказать?

– Я могу вам передать, – сказала я. – Я приехала сюда именно потому, что она никогда не переставала надеяться, что вы узнаете правду. Речь идет о том случае на чердачной лестнице, когда дедушка Диа упал и разбился насмерть. Впоследствии все винили в случившемся вас, потому что до этого между вами произошла какая-то ссора. Но вы не были виноваты. Мама все видела своими глазами. Дедушка тоже отличался норовом, он тряс вас за плечи, пытался что-то у вас отнять. Вы просто ухватились за него, чтобы спастись, и он потерял равновесие и упал. Никто, кроме него самого, не был в этом виноват, и моя мама была возмущена тем, как вас заставили расплачиваться за его гибель.

Тетя Фрици закрыла глаза и прислонилась к изголовью кровати. Лицо ее было искажено болью. Через некоторое время она снова посмотрела на меня своими голубыми искренними глазами, напоминающими глаза молодой девушки.