Райотдел

Оркестр приглох, — на трибуну стали подниматься люди: штатские, военные со сверкающими погонами; горели награды и значки. Тут же грянуло сзади: «Здесь птицы не поют, деревья не растут, и только мы, плечом к плечу, врастаем в землю тут!.». Народ сдвинулся еще теснее. Вдруг кто-то больно ткнул Носова в бок, — он оглянулся и увидал Феликса, гитариста, физика-лирика. Вид у того был смурной, он напряженно улыбался. Ернически поздоровался с Лилькой: «Здравствуй, милая ты наша! Заступница, хлопотунья…» Скалясь, сделал «козу» Димке: «И ты здесь, юное дарование! Прекрасная традиция, друзья мои: на всенародные торжества — всей семьей!.». — «И ты тоже присоединяйся к нам, Феликс!» — защебетала Лилька. «Да ну… я случайно здесь, пробегом, я ведь не любитель манифестаций». — «Мы тоже не ходим на демонстрации, — сказал Носов. — Но День Победы… как-то всегда стараемся…» Феликс усмехнулся: «Ну-ну… и что же ты лично на нем отмечаешь? Салютуешь, так сказать, своими трудовыми успехами? Или… по чисто служебным надобностям сюда ходишь? Как вон те, сослуживцы твои, в мышиных мундирчиках? Поддержание порядка изнутри, а?.. Х-ха-а!.. Пистолет-то с собой? Не забыл?.». — «Как раз сегодня забыл, — сипло, с трудом ответил Носов. — И — ох, как жалею! Был бы с собой — я бы тебя, сука, безо всякой жалости сейчас хлопнул!» — «Даже так? Поди ж ты, какие, оказывается, строгости…» У следователя заломило от ненависти глазницы, он мучительно, через дрожь всего тела жалел теперь единственно о том, что нет с собою ножа: засадить в податливую плоть, повернуть, чтобы уж — никакого пути назад… Мысль, что можно обойтись просто кулаком, даже не мелькнула у него. Феликс схватился неожиданно и моментом исчез. «Мелкий бес, — подумал ему вслед Носов. — Мелкий бес…»

Лилька дернула его за руку.

— Да ну его, Мишка, дурака, — сказала она. — Наплевать и забыть.

Он благодарно поглядел на нее.

— Все твои друзья меня не любят, — пожаловался он. — Словно я… палач какой-то. Словно бы на мне клеймо, ей-богу. А что я плохого делаю? Служу, да. В милиции. Ну и что? Я юрист. Восстанавливаю справедливость. Как и они, закончил университет. Почему же я для них — человек второго сорта? Ну да и пошли они все, верно? Тоже мне — элита, пфу!.. Моя профессия нисколько не хуже любой другой.

— Ну конечно! — мирно согласилась Лилька. — Нисколечко не хуже. Только ты вот что: в аспирантуру давай поступай. Все сразу встанет на место, увидишь… Тогда и Феликс к тебе совсем по-другому станет относиться.

— Больно нужно мне его отношение…

Над площадью уже вовсю разносились умноженные микрофонами голоса ораторов. Размахивая руками, они кричали о победе в великой войне. Носову пришло в голову, что поставь сейчас туда Фаткуллина, или его друзей-фронтовиков, или даже Ваню Таскаева — любой из них точно так же закричал бы стертые, тысячи раз тверженные другими слова, шуршал бы бумажками на трибуне, боязливо оглядываясь на стоящее рядом высокое начальство…

Снова взревел оркестр, асфальт задрожал от дробного армейского шага: шло в парадном строю военное училище. Димку толкнули, он накуксился; Носов посадил его на плечи. Люди с трибуны спускались и шли в широкую боковую улицу. И сразу же туда, за ними, двинулась толпа. Милиционеры пытались сначала сдержать ее, но это было бесполезно: с площади вталкивались новые и новые люди, заполняли улицу, и передние — нерешительно сначала, затем все увереннее, обгоняя спустившихся с трибуны — двинулись вперед, к военному кладбищу. Дальше все стало неуправляемым: просто улица заполнялась и заполнялась, и образовывалась единая колонна, единый поток. Так же вытолкнуло туда и Носовых, — какое-то время они метались, ища свое место в движущейся лаве; найдя его, тоже зашагали вперед: сначала тихо, затем — все ускоряя и ускоряя шаг. Люди рядом с ними шли молча и сосредоточенно. Звуки далекого, оставшегося на площади оркестра ударяли в спину. Кто-то в рядах включил магнитофон, захрипел Высоцкий: «Всего лишь час дают на артобстрел, всего лишь час пехоте передышка…» Туда кинулись идущие сбоку колонны милиционер и парень в штатском; певец умолк. На подходе к кладбищу уже не шли, а бежали, Михаил слышал со всех сторон запаленное дыхание. Старики и инвалиды вываливались на обочины, злобно глядели на бегущих мимо. И вдруг все встало: кордон солдат и милиции преградил вход на кладбище.

Понеслись команды: началось возложение венков к подножию наскоро сооруженного памятника. Благообразные старички, вальяжные дяди в строгих костюмах, военные, пионеры, представители общественных организаций… Носов, сняв сына с плеч, стоял в застывшей толпе. Все ждали покорно и угрюмо. Если встать на цыпочки — можно было увидать в недальнем редколесье усыпавшие его маленькие штырьки, обозначающие солдатские могилы. Те, кто умер здесь, вдали от фронта, по госпиталям. Сколько их! Тысячи и тысячи. Многие, наверно, при других условиях и другом лечении могли бы выжить. Да только — война есть война. Когда она идет, и обычного-то народа, не убитого и не раненного, умирает больше, чем в мирное время. Потому что она угнетает тело и душу.

Наконец двинулись; ворота открыли узенько-узенько, и текли туда тоненькой струйкой. Михаил видел, как люди шли между могил, клали цветы, садились, открывали бутылки. Внезапно проход снова перекрыли. На этот раз возникла давка, заплакали дети, закричали женщины и старики. Вдруг из толпы выбрался увешанный медалями дюжий мужик с портретом Сталина на палке и с рыком кинулся на милиционеров. Его быстро скрутили и поволокли в «черный ворон». Мужик выгибался, хрипел, матерился. «На двести шестую, вторую часть вполне может потянуть», — подумал Носов.

Народ потихоньку, потихоньку — начал расползаться. Складывали на обочины цветы, венки. Тут же стали возникать компании; потянулись в тихие, деревянные прикладбищенские улицы. Димка запросился на руки к отцу и скоро уснул; осторожно ступая, Носов понес его к трамвайным путям.

— Вот и сходили, — сказал он Лильке, выходя на остановку. — Даже на кладбище не попали.

— А! — она раздраженно сбросила в урну букет черемухи. — Ну ты хоть мне объясни, пожалуйста: почему всех-то было не пустить? Зачем столько войска нагнали? Ведь люди с доброй душой, не со злом туда шли. Такой порыв — скажи, ты много их в последнее время видишь? Кто кому опять помешал?

— Почему обязательно помешал? Все просто: когда народу мало, за ним проще уследить. А то черт те что может случиться.

— Что? Ну что? Да говори же!

— Отстань. Откуда я знаю? Что я — сам все это организовал? Мне ведь от этого тоже не легче.

— А еще хочешь, чтобы милицию люди уважали. За что? Ну, это все вам еще отольется…

Раздражение, тяжесть, усталость… Носов чуть сразу не отключился, сев на сиденье — площадь, бег с ребенком на плечах, стояние перед воротами, бестолковая ночь… От толчка жены он резко пробудился, чуть не выронив спящего мальчика, и потащился к выходу из вагона.

Люди праздновали тридцатилетие Победы, на улицах висели флаги, гремели марши; лишь в одном, кажется, месте все было тихо, обычно, отдавало нормальным выходным днем: в госпитале инвалидов войны. По-прежнему сидели или прохаживались внизу старики и пожилые мужчины — кто без руки, кто без ноги, кто с изувеченным лицом, а кто и без признаков внешних повреждений. Передачи, тихие разговоры с родней…

Носов посадил Димку в кресло и пошел вызывать отца. Поздравил с Днем Победы тетку-вахтершу, и она расцвела. Он отошел от поста и стал прохаживаться по огромному вестибюлю. Вдруг подковылял низенький сморщенный мужичок в мятом халате — маленькие скулки, острый нос, губы-ниточки.

— Слушай, парень, — заискивающе сказал он, — ты не был бы так добр — не сбегал бы за «Беломором»? Вон тутока, в киоске на углу продают, мужики сказывали. У нас есть в буфете, но такой, с какого я кашляю сильно — он местный, густой больно. А там фабрики Урицкого, я его беда люблю и нисколь с него не болею. Уважь, а? На, держи деньги-то!..