Страница 99 из 130
Эта крутизна представляла метров 20 или 25 ширины, и ее нельзя было избежать, так как по обеим сторонам были обрывы – следствия последнего сильного землетрясения (1873 г.). Цепляясь за корни и лианы, я почти что добрался до более отлогого места, когда почувствовал сильное головокружение, наступившее так неожиданно, что я не успел рассмотреть ближайшую более солидную опору, чем тонкую лиану, за которую держался в ту минуту…
Когда очнулся, я лежал в очень неудобном положении (голова находилась гораздо ниже ног и туловища) около большого дерева, между большими корнями. Я долго не мог понять, как попал я туда и вообще, где я нахожусь. Я не чувствовал никакой боли, кроме странного ощущения в голове. Кругом было совершенно тихо, ни души. Мне хотелось спать, и вопросы, где я и т. д., казались мне вовсе неинтересными. Приведши голову и ноги в более удобное положение, причем я почувствовал с удивлением боль во многих местах, я закрыл было глаза и стал засыпать, когда услыхал недалеко возглас: «Я ведь говорил, что Маклай не умер – он только устал и спит!» Снова открыв глаза, я увидел многих папуасов, которые лежали и сидели вокруг меня в недалеком расстоянии, и двух, которые подкрались ближе, чтоб посмотреть на меня, и из которых один разбудил меня возгласом, что я еще не умер.
Мне трудно было собрать мысли и привести их в порядок. Люди, которые, подошедши, обступили меня, несколько глотков крепкого кофе с небольшим количеством рома (отличный напиток при экскурсиях) помогли мне отдать себе отчет о случившемся и вспомнить всю связь обстоятельств: головокружение, тонкую лиану, которая не смогла удержать меня, вероятно последовавшее падение, которое я не помнил, и неудобное положение, когда пришел в себя. Папуасы дополнили остальные моменты этого казуса, рассказав, что, когда увидели, что я, упав и скатившись к большому дереву, не встал, подумали: одни, что лежу мертв, и боялись подойти, другие утверждали, что Маклай не может умереть и что, устав, он только отдыхает, и поэтому не подходили, боясь разбудить.
Солнце было уже высоко, так что я пролежал после падения по крайней мере часа полтора. Часы мои остановились, вероятно, вследствие падения, на половине седьмого. Рассматривать долго место, по которому я скатился к дереву, и рассчитывать шансы и последствия, если б скатился немного в сторону, прямо в обрыв, было некогда; голова и ноги были целы, и время подняться на вершину пика терять было нельзя, почему мы двинулись и стали снова карабкаться вверх.
Несмотря на это приключение, я имел силы не только добраться до вершины, но в тот же день, правда, часам к 11 ночи, дойти до деревни Богатим, откуда я предпринял эту двухдневную экскурсию. Дней пять я хромал и дней десять чувствовал контузии, полученные во время падения в различных частях тела.
Эти головокружения, которых пример я описал выше, являющиеся изменнически, когда их вовсе не ожидаешь, одно из самых неприятных следствий анемии, происшедшей от лихорадки, которая, хотя посещает меня в последние годы реже, никогда не оставляла меня совершенно уже много лет. На Яве осенью 1874 г., а потом во время путешествия в Малайском полуострове подобные головокружения были причиною весьма неприятных случайностей, которые, однако, не имели пока слишком серьезного исхода…
Жизнь в таких отдаленных местностях от европейских колоний, как Берег Маклая, имеет то значительное неудобство, что, отправляясь туда, надо или делать громадные запасы, или привыкнуть обходиться без многих, иногда весьма необходимых вещей, или уловчаться заменять их суррогатами собственного изобретения. Мои сборы к этому путешествию в декабре 1875 г. были весьма поспешны, и многое было позабыто. К тому же последствия расхищения моих вещей в Айве (на Берегу Ковиай в апреле 1874 г.) отозвались неприятными сюрпризами и при настоящем путешествии. Многих предметов, которых я тогда лишился, я не мог пополнить в Батавии и Сингапуре, некоторые не подумал, другие не успел выписать из Европы, тем более что 1875 год я провел почти весь en route [в пути (франц.)] (в Малайском полуострове, Сиаме). Так, например, лишение большого ящика с анатомическими инструментами, который был унесен папуасами в горы вместе со многими другими вещами, было часто для меня очень чувствительно. Пришлось при анатомических работах довольствоваться оставшимся небольшим ящиком, дополнив его из несессера хирургических инструментов и отчасти выбрав несколько инструментов между столярными принадлежностями. У меня, далее, оказалось только полдюжины (!) тонких стекол для покрывания микроскопических объектов (так называемых Deckgläschen; не припомню русского названия). Пришлось поэтому быть очень осторожным с этими шестью и не пренебрегать даже самыми маленькими осколками, когда стекла ломались.
Двое из моих часов были приведены в бездействие, одни вследствие описанного падения, другие – вследствие опытов, которые вздумал производить над ними младший из моих слуг с островов Пелау. С оставшимися тремя я обходился с большею осторожностью и брал их с собою, отправляясь в новые экскурсии, и не оставлял их на столе, опасаясь за их целость. Дома, в Бугарломе, высота солнца была для меня достаточным регулятором времени; для вечера я придумал весьма удобное мерило времени. Масштаб, которого деления были определены несколькими опытами, приставленный в известное время к зажженной стеариновой свече, защищенной от сквозного ветра с трех сторон жестяными ширмами, мог показывать мне ход времени с достаточною точностью. Измеренное сгорание свечи не допускало меня засиживаться слишком поздно, когда обдумывание какого-нибудь наблюдения или другое интересное занятие заставляли забывать время. Если не ошибаюсь, древние японцы имели что-то подобное, т. е. применяли огонь или сгорание как мерило времени.
Не стану более приводить примеров ухищрений разного рода, к которым мне пришлось прибегать вследствие поспешного и неполного приготовления к путешествию, затянувшемуся пребыванию в Новой Гвинее и разных лишений, происшедших от запоздания прихода шхуны. Тех и других я мог бы привести дюжины. Перейду лучше от этих misères de la vie journalière [неприятностей каждодневной жизни (франц.)] к серьезному вопросу, который занимал меня часто.
Размышления о судьбе туземцев, с которыми я так сблизился, нередко являлись сами собою, и прямое следствие их был вопрос: окажу ли я туземцам услугу, облегчив моим знанием страны, обычаев и языка доступ европейцам в эту страну?
Чем более я обдумывал этот шаг, тем более склонялся к отрицательному ответу.
Иногда я ставил вопрос этот иным образом. Рассматривая вторжение белых как неизбежную необходимость в недалеком будущем, я снова спрашивал себя: не помочь ли доступу миссионеров, чтоб они своим влиянием предупредили и парализовали вредное действие на туземцев со стороны шкиперов и тредоров (vulgo [обычно, сплошь и рядом (лат.)]: торгашей)? Ответ снова оказывался отрицательный, так как миссионеры, к сожалению, нередко занимаются под маскою наставников и друзей туземцев деятельностью тредоров и вообще подготовляют даже путь к вторжению тредоров с их аксессуарами: введению в употребление спиртных напитков, огнестрельного оружия, распространению болезней, проституции, вывоза туземцев силою или обманом в рабство и т. п.[200]
Я решил поэтому положительно ничем, ни прямо, ни косвенно, не способствовать водворению сношений между белыми и папуасами.
История европейского влияния и европейской колонизации на островах Тихого океана так характеристична и переполнена такими примерами, что невозможно взять на себя ответственность, привлекши сюда белых, стать причиною увеличения реестра подвигов бессовестной эксплуатации, насилия и жестокости!.
Чтобы отогнать эти невеселые думы, мне стоило только обратиться к моим научным занятиям, которые всегда были и всегда останутся главнейшею целью моих странствований и при этом верность замечания Шопенгауэра: «Im Reiche der Intelligenz waltet kein Schmerz, sondern Alles ist Erke
200
Возражения вроде того, что темные расы как низшие и слабые, должны исчезнуть, дать место белой разновидности Species Homo [человеческого вида], высшей и более сильной, мне кажется, требуют еще многих и многих доказательств. Допустив, однако, это положение, извиняя тем истребление темных рас (оружием, болезнями, спиртными напитками, содержанием их в рабстве и т. п.), логично идти далее, предложить и в самой белой расе начать отбор всех неподходящих к принятому идеалу представителей единственно избранной белой расы; для того чтоб серьезными мерами помешать этим «неподходящим экземплярам» оставить дальнейшее потомство, логично ратовать за закон: чтоб всякий новорожденный, не дотягивающий до принятой длины и веса, был устранен, и т. п.
Дойдя при помощи беспристрастного наблюдения до противного положения, что части света с их различными условиями жизни не могут быть заселены одною разновидностью Species Homo, с одинаковым организмом, с одинаковыми качествами и способностями, додумавшись, что поэтому существование многих рас совершенно согласно с законами природы, придется признать за представителями этих рас права людей, согласиться, что истребление темных рас не что иное, как применение грубой силы, и что каждый честный человек должен осудить или, если может, восстать против злоупотреблений ею.
Простите, что я остановился так долго на теме, слишком ясной для каждого беспристрастного, не ослепленного высоким мнением о совершенствах расы, к которой он сам имеет счастье принадлежать и для которого так подходят слова Епихарма:
201
А. Schopenhauer. Parerga und Paralipomena, 2-te Aufl. Bd. 1. S. 355 (В царстве интеллигенции нет места боли – там все познавание. – Нем.) (Приведенный в тексте перевод принадлежит Миклухо-Маклаю. Более точный перевод: «В царстве интеллекта нет места для скорби, здесь – всё познание».).