Чет-нечет

– Нет больше стрел! – крикнул Прохор.

Беспомощны.

Живо скользнув из-за телеги, Федька подобрала саблю. Да что сабля против верхового лучника? Только зарезаться.

Перекатившись, Вешняк пытался подняться, но встать не давали, неслись обок и через голову скакали, стегали плетьми, доставали саблей плашмя. По рассеченному лицу мальчишки текла кровь, он искал теперь только спасения, узлом, которым размахивал прежде с угрозой, что булавой, лишь прикрывался. Прогнувшись в седле, татарин рубанул – срезал перевязанные рукава кафтанца – брызнуло над Вешняком золотое и серебряное, посыпалось в грязь блестящее узорочье.

Золото уберегло Вешняка, он урвал миг замешательства среди татар и, бросив все, перекрутившись волчком, отскочил в сторону.

И тут огромный стремительный хоровод разомкнулся, рассыпалось столь мгновенно, что это невозможно было объяснить никакой понятной причиной, даже видением золотого дождя. С поля, куда угнали за беглецами овчины, неслись с криком разрозненные всадники. Не разбираясь, что происходит, Прохор одно догадался – схватил Федьку вместе с ее саблей и рывком прижал к лошадином крупу, прикрыл собой, обратив наружу спину, утыканную стрелами, – одна торчала, другая повисла, запутавшись в пробитом сукне. Проскакивая мимо, татары спускали лук, стрелы стучали о Прохора с железным щелчком, иные отлетали, две-три остались, Прохор охнул, когда пробило руку. Взбрыкнула и забилась раненная лошадь, ей тоже попало – в брюхо и в шею. Лошадь начала оседать, и Федька, прижатая к оглобле, падала вместе с ней, а сверху, пригнув голову, опускался на нее Прохор. Упали все.

Татары мчались прочь, нахлестывая коней. Только там, где было разбросано Вешняково золото, подбирали деньги несколько человек.

Стоял на полем протяжный стон и не смолкал, становился внятен, обернулся он кличем:

– Ура-а!

С восточного края степи навстречу солнцу под красными с золотом и под белыми знаменами, под разноцветными прапорами шла конница.

– Рейтарский полк! – воскликнул Прохор, вглядевшись. – Государевы ратные люди!

Недовыбрав золото, похватав, что попалось под руку, татары вскакивали на коней. Всюду по широкому шляху и поодаль от него лежали расстрелянные и порубленные мимоходом пленники, кто уцелел, ошалело метался или стоял столбом, кто-то рыдал на коленях, растерзанная голая женщина билась, ударяя кулаками о землю.

Прохор поднялся, выдернул из себя стрелу, выдрал ее из кафтана и бросил. Он выдергивал стрелы, как крупные шипы.

– Я без кольчуги под кафтаном с татарами и разговаривать не берусь, – сказал он Федьке. – Худая кольчужка, старая, и точно же, черти, вогнали куда не надо. – Стрела в левом предплечье окрасилась кровью. – Перевязать бы, – поморщился он, – что ли.

Тут только Федька опомнилась.

Она вскочила, глянула на себя в бессознательной потребности сорвать последнее Прохору на повязку, и обнаружила, что последнего ничего нет.

Как ошпаренная, кинулась она подбирать одежду, забитые в грязь штаны и полукафтанье поодаль – одно от другого шагов за десять. Путалась, дрожащими руками натягивала на себя хоть что-то, а уже грохотала копытами близкая конница. Федька успела запахнуть на голое тело кафтан и затянуть пояс.

Со свистом, с гиканьем, воем, копья наперевес летели рейтары – латники и пищальники в кафтанах. Народ на дороге вконец потерялся: конница шла густо и страшно. Едва Вешняк добежал до телег, как, обтекая препятствие по сторонам, понеслись всадники.

Прошумела, проскакала конница, и на дважды распаханном копытами шляху стало свободнее. Вешняк, убедившись, что Прохор жив, а Федька невредима, – понадобилось ему для этого подергать, пощупать, погладить одного и другого, – торопливо убедившись, что живы, кинулся спасать золото. И только принялся подбирать что уцелело, соскочил наземь отставший рейтар. Спешивались и другие.

– Не лезь! Мое! – закричал Вешняк.

Ему достало оплеухи – сел, зашибленный, и, онемев, глядел, как исчезают в чужих мошнах остатки богатства. Разохотившись, рейтары ковыряли затоптанную, забитую копытами землю саблями и ползали. Повсюду ратники тащили все, что валялось без призора, не стеснялись и грабить, угрожая оружием.

Со стрелой в левой руке и с кандалами на правой, Прохор бросился отстаивать наваленную на телегу рухлядь.

– А ну, положь! – загремел он, потрясая цепью.

Рейтар – был это бородатый человек в малиновой шапке, в жестком тегиляе с короткими рукавами и высоким твердым воротником – уже потянул мешок.

– Бунтовщик! – сказал он.

– А цепью по заднице не хочешь? – нашел возражение Прохор.

– Будет на вас управа! – пообещал рейтар, оставляя, однако, мешок – много вокруг валялось ничейного добра и не раздетых еще тел.

А Федька вертелась возле Прохора, как бы это извлечь стрелу. Прохор, морщась и покусывая губы от боли, возразил:

– Потом, позже, некогда… пока перевяжешь… удирать пора. Рейтары татар не догонят – через час-два вернутся. Нас тут и духу не должно быть. Вон, низиной уйдем. – Здоровой рукой он показал в поле. Федька, хоть и глянула, никакой низины не разобрала. Она согласно кивала на каждое слово Прохора, но все равно мешкала, не понимая, что теперь следует.

Следует подобрать, что валяется под ногами, накидать в телегу и гнать. Что это была за повозка, ни Прохор, ни Федька не знали, и не у кого было спрашивать.

Мальчика Федька отловила – он тосковал возле рывшихся в земле рейтар, и, много не объясняя, потянула за собой. Пришлось ей и вожжи брать. Рана Прохора, видно, начинала гореть, он кривился и постанывал, когда телега подскакивала на колдобинах, но задерживаться не позволял, а на Федькин тревожный взгляд отвечал одно: гони!

Беспрепятственно, никем не остановленные, они выкатились в поле, на простор, и только Федька замахнулась плетью, чтобы пустить лошадь вскачь, настиг их отчаянный крик:

– Стой!

Федя бежал, размахивая руками.

– Я жив! – торопился сообщить он. – Я с вами! Прикинулся мертвым, а живой! Думали, собаки, что мертвый, а живой! Да стойте же, черти! Погоди! – Запыхавшись, ухватился за грядку телеги, потное лицо раскраснелось. Никто не сказал ему ни слова, он взобрался на задок и тогда велел: – Поехали!

И потом болтал, не переставая, задыхался, заглатывал слова и давился ими, рассказывал, без конца повторяясь, как счастливо извернулся в этой катавасии, как расстался уж было с жизнью, с надеждой, с солнцем, с волей, со всем этим треклятым простором, и вот – жив! Жив, черт вас всех побери, слава богу, а не мертв! Жив. И говорить об этом Федя не уставал.

А Прохор, Федька и Вешняк молчали. Одной рукой Федька правила, другой, прижимала к себе мальчика и тискала, не зная, как бы прижать сильнее. Степной ветер гнал из глаз слезы. А, может быть, и не ветер. Она плакала, кусая губы, обнимала своего мальчика, страстно целовала всклокоченную, забитую землей макушку – обнимала и целовала за двоих.

А Прохор то морщился и кусал губы, то посматривал ей в спину вопрошающим взглядом. И немного испуганным… и, пожалуй, жадным… и еще каким-то… не поймешь каким… Трудно было ему выразить, что думал и чувствовал, потому молчал. Только раз, когда оглянулась Федька, улыбнулся ей, превозмогая жгучую боль в плече, и сказал:

– Значит, поживем еще.

Она вспыхнула, словно это было признание в любви.