Чет-нечет

В бессознательной движении угрозы татарин снова тронул нож, встретились глазами, и татарин, столкнувшись с огромными Федькиными и влажными глазами, уклонился. Оставив нож, он дернул рубаху вверх, Федька отступила, он быстро перехватил ее за гибко прогнутый стан, такой тонкий, что не составляло труда держать его и лапать хоть так, хоть эдак. Федька почти не сопротивлялась, только откинула голову, отстранившись от поганого дыхания. Изворачиваясь, видела она, но не успела принять сознанием, как овчины свалили связанного мужика и топтали ногами. Он, что схватил ее, сопел. Федька закоченела душой, но тело трепетало, мелко, в ознобе подрагивая. Татарин задрал рубаху и вот – коснулся груди – Федька передернулся – а он будто не сразу понял. Потом с дурацким изумлением на лице схватил за грудь крепко и больно, будто хотел порвать.

Она неистово дернулась, рубашка скользнула вниз.

И в следующий миг жестоким рывком татарин притянул Федьку к себе, запустил руку под ткань на остроконечный бугорок, стиснул, быстро, словно даже испугано, лапнул ее между ног, проверяя там, – Федька исступленно забилась и взвизгнула совершенно по-бабьи.

– Мамочки! – вопила она. – Не надо! Не надо!

От удара в живот она задохнулась. Помутилось все, расслабилась она и просела, но упасть не дали. Что-то затрещало на ней, будто рвали рожу, – он зверел. Взметнулась на вывернутых руках, полетала прочь рубаха. Федька трепыхалась, до пояса голая, он рванул вздержку, на которой держались штаны, они поехали вниз, под штаны сунулась рука. Нечеловеческий вопль издала Федька, вцепилась в гладкую харю, с омерзением чувствуя, как скрипит под ногтями плоть.

И содрогнулась от удара в живот, потеряв дыхание. Подхватили ее за руки, выламывая, опрокинули, навалились несколько человек сразу. Она билась на спине, ворошились на ней собачьим клубком, растягивали ноги, ломали руки, стаскивали штаны, и зажали так, впились, что она переставала понимать, что с ней делают, и собственный крик не слышала – раздирала воем рот.

Голую, ее вдавили в грязь; спустив штаны, но в овчине, он – расцарапанная харя – наскочил на Федьку, голова к голове, и голова его с жутким треском брызнула, заливая Федькино лицо, голые руки и плечи горячим соком, упала голова, ударив в щеку. Обмякший, он задергался на ее плоско распростертом теле.

Хрип, мат и топот, удары твердого в плоть.

Руки и ноги Федькины освободились, но она не могла выпростаться из-под того, кто на ней лежал, теплая кровь стекала на шею, не было сил сдвинуть упыря, что присосался к телу, не было сил вывернуться, выползти. Мертвый, невыносимой тяжестью, припал на нее упырь – оскаленная пасть и разбитый череп.

Прохор бешено рычал, орудуя размотанной на всю длину цепью; страшная это оказалась штука: захватив правой, закованной рукой начало цепи, он гвоздил тяжелыми полукольцами по головам и телам, громоздил вокруг себя в нелепых положениях забрызганные красным овчины. Когда Федька, спихнув чужое тело, сумела приподняться, уцелевший татарин замахнулся саблей – клинок и цепь сшиблись. Цепь захлестнулась с лязгом, исказившись лицом, Прохор дернул, и сабля вывернулась из рук противника, не успел тот отпрянуть, как рухнул с размозженным виском.

Окровавленные полукольца упали на землю, Прохор судорожно дышал, оглядываясь. Пусто стало на десятки шагов вокруг: кто лежал поверженный, кто, гонимый животным ужасом, обратился в бегство – внезапная и нечеловеческая бойня поразила татар, как сошествие охваченного гневом архангела Джабраила.

Вымело все. Прохор водил безумным взором и стояла, утираясь, обнаженная Федька в ссадинах и в грязи с головы до ног. И Вешняк – тот не успевал понимать, что происходит, только дрожал лихорадочно.

– Не бойся, – сказал Прохор, окидывая нагую Федьку взглядом. – Не бойся! – повторил он в полубреду. – Ничего не бойся – умирать не страшно.

Повсюду, сколько можно было видеть, татары бросали свои жертвы и добычу, доставали стрелы.

Федька нагнулась, подвинула застонавшую овчину и высвободила лук, через запрокинутую голову татарина стянула колчан. Опомнившись – был Прохор в том невменяемом состоянии, что и очевидную вещь не сразу сообразил, он тоже рванулся подобрать лук. Стало у них два лука и два колчана с дюжиной стрел в каждом. Конец цепи Прохор торопливо заткнул за пояс, чтобы не мешала.

– Не бойся, – пришептывал он. – Не бойся, родная! Разве ж я знал? Не бойся, славная!

Резко, одним движение выпрямив левую руку, он натянул лук и пустил стрелу – всадник шарахнулся, невредимый, и со стуком ударилась в край телеги ответная стрела.

– Не бойся! – эхом воскликнул Прохор. – Нежная моя, не бойся, хорошая, умирать не страшно!

Они держались друг к другу спиной, как будто стали друг друга стыдиться.

– Что же это такое?! – бормотал Прохор. – Что же это за чудо-то, боже мой! А ведь у дурня глаза были. Господи, боже мой, да ведь я же… ой! – Он потряхивал головой, как сокрушенный собственным недомыслием человек, – без надежды исправиться и оправдаться.

Съезжаясь, татары пускали коней вскачь, выстраивались они в исполинский круг и начинали против солнца вращение – чтобы стрелять через левую руку в сердцевину круга, где укрывались между телегами и запряженными в них лошадьми Прохор – широкоплечая цель и Федька – цель потоньше. Раскручивался адский хоровод все вернее, полным конским махом, пустив поводья и откинувшись, мчались под дробный грохот копыт овчины.

Со злобой напрягаясь оттянуть тетиву и все равно не дотягивая, – тугой лук дрожал в руках – Федька спустила зазвеневшую тетиву, стрела сверкнула в пустоте. И тотчас, без промедления, словно опасаясь малейшей заминки, отправила Федька другую – неуязвимы проносились в стремительной скачке овчины. Легко приподнявшись в стременах, повернувшись, спускали лук, летели стрелы с шуршащим, словно раздирающим бумагу, свистом, щелкали в телегу, на вершок от Федьки. С восьмидесяти шагов, на скаку, татары садили, куда хотели.

Федька и Прохор толкались, кидаясь из стороны в сторону. Частично их прикрывали не выпряженные из телег лошади – татары берегли скотину, ставя лошадей дороже двух обреченных и уже не имеющих ценности русских. Федька глянула в колчан – там болталось четыре стрелы.

– У меня кончаются стрелы! – крикнула она. – Не торопись, они с нами играют.

– Не бойся! – с придыханием отвечал Прохор. – Не страшно! Кровь потечет и всё – уснешь!

Взбитая бесконечной скачкой, поднималась по кругу пыль, красная на низком солнце.

– А-ах! – ожегся Прохор – стрела торчала у него из спины, неглубоко воткнувшись в кафтан. Он не упал, но продолжал метаться, превозмогая боль.

Вертелся под ногами Вешняк, то проскакивал под брюхом лошади, то под телегу лез.

И еще – со щелчком – косо вонзилась стрела Прохору в спину.

И Федька вдруг перестала метаться, остановилась. Она поняла, что в нее не стреляют, – татары оставляют ее на потом. Растерзать. И тогда она захотела, чтобы ее убили.

– Прохор, я люблю тебя! – сказала она через плечо.

– Ты чудная, чудная была бы мне жена! – крикнул со спины Прохор. – Не бойся, родная!

Она не боялась. Она перестала бояться.

Не спеша вложила стрелу, с предельным усилием натянув лук, спиной к солнцу, откуда каждый раз стреляли татары, прицелилась вдоль сверкающих лучей, вдоль тени, что протянулась от нее через поле, – прицелилась, упреждая всадника… Тетива зазвенела, стрелка мелькнула – промчался лохматый.

Она сунула руку в колчан – пусто.

– Прохор, убей меня, – сказала она.

– Нет! – отчаянно выкрикнул он.

– Прохор! Убей меня!

– Нет!

С воем выкатился из-под телеги серый комок. Размахивая тяжелым узлом, Вешняк вопил угрозы и проклятия, бежал наперерез вращению колеса. Должны были положить его на полдороги, шутя. Татары, разгоряченные потехой, шутя его встретили, он занес неподъемный узел – всадник легко вильнул влево, другой обошел справа, третий вытянул саблей плашмя – сбитый с ног, Вешняк упал на колени. Не свернул четвертый – мальчишка припал к земле, едва не задевав копытами, прыжком пронесся над ним конь.