Страница 55 из 68
К станции Уч-Аджи подходил поезд.
«Вот и все, — вздрогнув под рукой Полторацкого, сказал Житников. — Вся жизнь». — «Забираем его, — кивком головы в фуражке с лакированным козырьком указал на него старший конвоя. — В другой поезд посадим, чарджуйский, он отсюда раньше пойдет». Житников повернулся и долгим взглядом посмотрел на главного своего конвоира. «Ты что, орясина с гранатами, белены объелся?! — поднялся и шагнул вперед Шайдаков. — Тебе ясно указано: в Мерве разберемся!» — «А ну-ка, ребята, — сиплым голосом сказал старший и быстрым движением плеча первым сбросил себе в руки берданку и затвором клацнул. — А ты, Васятка, как поезд встонет, беги-ка наших покличь. Ты давай-ка, — повел он дулом в сторону Шайдакова, — осади малость… И глотку-то зря не дери, повидали мы вас, горлопанов! Давай, Васятка… дуй!» Васятка, на Шайдакова испуганно взглянув, кивнул и выскочил из вагона. «Произвол! — звонко вскрикнул Константинопольский. — Мятеж против революции!» Короткая шея Шайдакова медленно багровела. «Убери ружье, гнида… — медленно и как бы с натугой произнес он. — Убери, я тебе говорю!» — «Стрельну, — сипло и спокойно посулил обладатель фуражки и положил палец на курок. — Еще двинешься — стрельну. Продырявлю твой тельник, будет бабе твоей забота — латать». — «Погоди… Шайдаков, — заговорил Полторацкий, превозмогая отвратительную предательскую слабость, от которой внутри у него все дрожало. — Погоди… — Он встал, отстранил Шайдакова, шагнул вперед, и в грудь ему, как раз против сердца, больно уперлось дуло берданки. Сердце билось сильно, каждым толчком своим оно словно наталкивалось на ствол — наталкивалось и отступало, снова наталкивалось и слова отступало. Он облизнул пересохшие губы, сглотнул и сказал: — Стреляй… в комиссара республики…» — «И стрельну… Мы комиссаров не признаем!» — «Палачом быть хочешь?! А-а… вам значит, палачи нужны… революцию казнить… — не помня себя, задыхался и хрипел Полторацкий и с тяжкой пристальностью глядел в воспаленные, с красными веками глаза человека, который кратким движением пальца мог послать ему смерть. — Я тебе приказываю… я заставлю… в Мерве…» Сильный толчок отбросил его назад, он едва не упал на Дмитрия Александровича, на все происходящее взиравшего с ужасом. «Не надо! — крикнул пронзительно Житников, упреждая спутников Полторацкого, готовых кинуться на конвой. — Я пойду… я сам пойду…» Тут и подмога явилась асхабадской страже: еще пятерых привел за собой запыхавшийся Васятка. Опустив голову, двинулся Житников к выходу, но у двери обернулся и проговорил с неожиданной быстрой улыбкой на бледном лице: «Ничего… Мне в Асхабаде только бы к рабочим вырваться… Я еще вас там встречу!»
Солице садилось, небо над пустыней меркло, пески темнели. Едва плелся поезд, устало погромыхивая на стыках, паровоз взревывал протяжно и тоскливо — и всякий раз, заслышав гудок, Полторацкий вздрагивал и глотал застрявший в горле горячий ком. Ах Житников — чистый человек, простая душа! Ведь он словно бы исповедывался, шелестящим шепотом повествуя про свое твердое несогласие быть счастливым вне всеобщего счастья… «Ну, — угрюмо спросил Шайдаков, — курс прежний?» — «Житникову уже и пулю отлили, — молвил Самойленко и с кривой усмешкой добавил: — И для нас тоже…» — «Да-да, Павел Герасимович, — с неожиданной горячностью, порозовев, вступил в разговор Дмитрий Александрович, — вам ни в коем случае нельзя ехать в Асхабад. Это теперь совершенно ясно!» Им всем, а также Сараеву, вопросительно на него глядевшему, Грише Константинопольскому, в знак несогласия с Шайдаковым отрицательно качавшему головой, Микиртичеву, терпеливо смотревшему в окно, Матвееву и Тихонову, обсуждавшим, что ждет в Асхабаде Яшу Житникова и остальных закаспийских комиссаров, коротко отвечал Полторацкий, что окончательно решать будем в Мерве. Изъясняться пространней он сейчас не хотел, да и не мог — какое-то забытье овладевало им, глаза слипались, голова падала на грудь, в конце концов он заснул. «Фролов», — услышал он и открыл глаза. Поезд стоял. «Где мы?» — спросил хриплым голосом. «Курбан-Кала, — сказал Сараев. — Соснул малость? А к нам гость забрел». — «Какой еще гость?» — проговорил Полторацкий и тут увидел перед собой невысокого человека в солдатских обмотках, галифе и гимнастерке. Человек этот вытянулся и доложил: «Фэрдинанд Оберзаубер. Ийк бин австриец… зольдат комиссар Фролов…» — «Да ты садись, Федя! — хлопнул его по плечу Шайдаков. — Вот тебе хлеб, вот чай, ешь, пей и рассказывай». Голубыми, в рыжих ресницах глазами Оберзаубер вопросительно посмотрел на Полторацкого. Тот кивнул: «Садись». Некоторое время австриец сидел неподвижно, затем придвинулся к столу и, вздрагивающими руками взяв кружку с чаем и кусок хлеба, с жадностью принялся есть и пить, громко глотал, и острый кадык двигался на его худой, обросшей рыжей щетиной шее. Покончив с едой, он вытер губы тыльной стороной ладони и тихо сказал: «Данке… Спасибо… Целый день не было кушать. Я хотель в Мерв… там друг. Но меня в поезде задержаль охран, здесь выпустиль и сказаль, чтоп я шел… как это? Покуда цел, — отчетливо произнес он. — О! Я знаю это — покуда цел. Меня очень били… в Кизиль-Аравате… прикладом», — сказал Фердинанд Оберзаубер и, вытащив грязный платок, шумно в него высморкался. «Досталось немцу», — заметил Матвеев. «О! я не есть немец… я австриец… Вена… я есть айн музикант, играль… как это… — и Оберзаубер, прижав подбородок к плечу, правой рукой ударил пй воздуху невидимым смычком. — Скрипка! Потом война, плен, Туркестан… Ийх бин социаль-демократ, я вступаль в Красный гвардий и поехаль с комиссар Фролов в Закаспий… Нам говориль, дас Асхабад и Кизиль-Арават — предатель пролетариат. Мы приехаль Асхабад. Еще быль мадьяр, мой камрад… товарищ Януш, он пел песни зер гут… Его убиль… он уже сказаль в Кизиль-Арават — я сдался, я не воеваль больше, а его убиль… по голове удариль… как это? рубить дерево…» — «Топором ударили твоего Януша», — угрюмо молвил Шайдаков, и австриец всхлипнул: «О! Топор…» — «Ты по порядку, — сказал Матвеев. — Погоди… Может, ты еще хлеба хочешь?» — «Данке, — печально произнес австриец. — У вас голод…» — «Это ты прав, друг, что голод. Но ты здесь вроде гостя. На-ка!» — протянул Матвеев Оберзауберу ломоть хлеба, и тот, привстав, бережно его принял. «Камрад… товарищ», — проговорил он, и лицо его — худое, в рыжей щетине, с маленьким, несколько скошенным подбородком и неожиданно крупным ртом — страдальчески покривилось. «Не дрейфь, Федя! — зычным голосом сказал Шайдаков. — Ты нам поможешь нашу контру задавить, а как тут управимся, возьмем да и в Австрию двинем, австрийскую буржуазию тряхнем. У нас на „Гаджибее“…» Полторацкий остановил его: «Потом про „Гаджибей“ расскажешь. Давай австрийца послушаем».
Фердинанд Оберзаубер говорил медленно, часто останавливался, подыскивая нужное слово, а когда такового в его памяти не обнаруживалось, обращал вопрошающий взор на своих слушателей. Он добросовестно старался придерживаться последовательности событий, по упустить их подробностей и, судя по всему, ничего по прибавлял от себя. Таким образом, он оказался образцовым рассказчиком, ибо его более чем скудных познаний в русском языке хватало лишь на то, чтобы передать все, как было, а это стоило ему трудов столь значительных, что ни времени, ни сил вставить собственные оценки происшедшему или, чего доброго, сгладить одно или выпятить другое у него не оставалось. Его, если угодпо, без большой натяжки можно было сравнить с зеркалом — правда, отражающим действительность одноцветно и сухо, зато с похвальной точностью. Так вот, по словам Фердинанда Оберзаубера, отряд Фролова отправился в Кизыл-Арват, захватив с собой из Асхабадского гарнизона два пулемета — «максим» и «кольт» и четыре бомбомета. Оберзаубер ехал в командирском вагоне и видел, что на станции Кодж, ночью, к Фролову явилась посланная ему навстречу кизыл-арватская делегация. «Я слышаль их фамилий — Мозин… Ку-ма-кофф-ский… Ма-де-лофф… члены партий эсер. Они спрашиваль, зачем Фролов едет Кизиль-Арават. Тогда Фролов… — сказал австриец, виновато поглядывая на Полторацкого, — стал ругать… очень ругаль их мать, а потом стал их бить… взял наган и… как это? а! рукоять… сильно, до кровь, вот сюда, — ткнул он пальцем в свое, заросшее рыжей щетиной, худое лицо. — Это нехорошо — бить парламентер, но никто не сказаль Фролов… все боялся… Зо». Фердинанд Оберзаубер замолчал, подвес к крупному рту ломоть хлеба, откусил, подставив ладонь под маленький, скошенный подбородок, тщательно прожевал и проглотил, чуть запрокинув голову и полузакрыв глаза. Затем он отправил в рот упавшие ему на ладонь крошки, внимательно посмотрел на нее и, вздохнув, продолжал: «Эсер отвели в пустой вагон. Сказаль им, что они… как это? заложник… Когда эшелон быль у Кизиль-Арават, оттуда быль орудийный снаряд… два, три… несколько. Никуда не попаль, никого не убиль… До Кизиль-Арават быль фюнф… пять верст… быль ранний утро, четыре часа. Фролов сказаль седлать лошадь и ехать в Кизиль-Арават на предатель. Каждый получаль айн стакан шнапс и ехаль в Кизиль-Арават. Я быль впереди. Мы въехаль Кизиль-Арават, быль гудок геен арбайтен… иди работать… Мы спрашиваль рабочих — где арсенал? Фролов приказываль нам сперва разоружайт предатель Кизиль-Арават… Нам сказаль — в обер… главныхмайстерских. Мы поехаль туда. В нас сталь кидать камень. Потом шиссен… стреляйт… Один упаль совсем мертвый. Тогда от нас бросиль бомбу. Никого не убиль, но испуг… вспугаль… Мы забраль арсенал. Там быль два орудий, винтовки, боеприпас. Потом хорониль убитый красноармеец и три эсер, и все быль спокойно. Благополучно… Фролов органазовывайт Совет, говориль с рабочими и очень их убеждаль. Ночью быль сильный ветер. Утром следующий день телеграф с Асхабад не работать. Говориль, дас… что в Безмеин порваль провод — и регирунг… правительств, и железнодороги… Но Фролов предупреждайт, что это вражески рук делайт. Он отвечаль смех, говориль, что не надо паник. Ему предлагаль поставить за город, в направлений Агхабад орудий, пулемет, людей… Он говориль, что в Безмеин имеет надежны заслон… Говориль, что здесь, в Кизиль-Арават всё организиерт и дальше… в Красноводск… — Оберзаубер поморщился. — Это не военный решений — быть без защит… Абер… но он обер-официер, командир, он сказал — унд точка. — Еще раз Фердинанд Оберзаубер поднес ко рту ломоть хлеба, откусил и долго жевал. — Мы сидель обедаль. Со стороны Асхабад ехаль эшелон. Там быль противник. Быль сражений… Нас много убиль, мы зашли в полонишеа кирхе… Пуля попаль Фролов голову… вот так, — провел австриец пальцем по середине лба. — Полголова нет… Мы сказаль его фрау, она пришла и положиль ему на лицо платок. Потом она хотель бежать, абер… она выбежаль из кирхе, ее догналь неприятельски зольдат, два человек, и подняль ее на штык… Она очень кричаль, очень… — поник и замолчал австриец. — Мы подняль руки… плен. Нас очень били… Януш, майн камрад, майн брудер… его убиль… Первый день мы не узнаваль друг друга… Нас вели к вокзаль, я видел… О! Дас ист… страшный картин! Апокалипсис, — расширив глаза и подняв правую руку, шепотом произнес австриец. — Фролов ложаль совсем без одежд… голый… Мне быль плохо от страшный картин… Я зольдат, я воеваль, быль плен, мои глаза иного повидаль на своем век, но такой страшный… ужасный картин никогда… Война — дрек… дерьмо… сволошшь! Когда нет война, человек не может убивайт, он преступник… Война говорит: шиссен… стреляйт, убивайт — дас ист зер гут, это хорошо… Не преступник, найн, — храбрый человек, хороший зольдат! Война убивайт здесь, — Фердинанд Оберзаубер с силой ткнул пальцем себе в грудь. — Херц… Сердце… — Он сморщился, как от боли, и махнул рукой. — Дас ист аллее… все». — «А Дианов? — спросил Микиртичев. — Прэсэдатель Совдепа… С ним что?» Оберзаубер кивнул. «Я не видаль, но слышаль… Дианов… как это? взял наган и стреляйт сам в себя. Умер». На терпеливых глазах Микиртичова выступили слезы. «Мои друг… — сказал он и едва слышно добавил: — был…»