Страница 136 из 138
— Ну… это ничего! Все равно возможность есть! Прощайте!
Все это уже было неважно. Полыхающий пол тянул к себе, он старался удержать Риту — нельзя ей на этот пол, нельзя… а она все еще цеплялась за его плечо, шепча:
— Ты прочел?! Прочел?!
— Да, — сказал Роман, поднимая голову и глядя на взвившиеся в прыжке тела, взметнувшееся оружие и удаляющуюся среди всего этого спину Лозинского, обманчиво беззаботную. — Да.
— Я тоже прочел, — весело сказал чей-то чуть дребезжащий, разбитый голос.
Не опустилось, разрубая плоть, занесенное оружие, застыли взметнувшиеся к ним обманутые тела, оцепенели протянутые когтистые лапы и словно замерзли острые язычки пламени. Остановилось время… нет. Остановилось действие. А время шло — шло вместе с кровью, струящейся из-под его ладони, зажимавшей рану на тонкой спине, с его дыханием, ставшим таким хриплым и бесполезным, с движениями Нечаева, выползшего откуда-то слева, волоча разрубленную ногу, с пьяными шагами Ксении, чья ладонь прыгала на рваной ране на боку от чьих-то зубов. Время еще было.
Денис удивленно повернулся, и навстречу ему с пола поднялся человек, до этого момента сидевший на корточках и вчитывавшийся в огненную надпись. Простецкий, небритый мужичок-работяга лет сорока-сорока пяти в потрепанных брюках и растянутой футболке. Из одного кармана его брюк торчала сложенная газета, из другого — горлышко водочной бутылки. В губах мужичка дымилась «беломорина», а в уголках чуть прищуренных глаз собрались веселые лучики морщинок.
— Что? — Денис ошеломленно оглядел свое застывшее воинство, потом устремил горящий взгляд на мужичка. — Что?
— Ты не почувствовал в моей книге никаких демонов, потому что я никого не создавал и никого не звал на помощь, — хрипло сказал Роман, пошатываясь. — Я лишь… кое-кого пригласил в соавторы. Он ведь тоже часть книги… практически персонаж. Я не уничтожал тебя, Денис. Я тебя просто отдал. Ты ведь хотел этого…
— Нет, невозможно! — завопил Денис и толкнул сначала одно застывшее тело, потом другое. — Должно было быть по-другому!..
— Я тоже кой-чего накарябал, — сказал мужичок и улыбнулся. Наполнившие комнату чудовища и воины вдруг с шелестом рассыпались на бесчисленные исписанные листы бумаги и, порхнув во все стороны, усыпали пол шелестящей грудой. Дверь в коридор с грохотом захлопнулась, и дом, или то, что сейчас было домом, казалось, покачнулся на своем фундаменте.
— Она закончила книгу! — взвизгнуло кошмарное создание, нелепо топчущееся перед запертой дверью. — Закончила…
— А я раньше накарябал, — весело сообщил человек, и в его голосе вдруг протекло множество звуков — шелест листвы, грохот трамваев, катящихся по рельсам, гудение проводов, хлопок двери, смех, визг автомобильных клаксонов, музыка, мяуканье взволнованной кошки, собачий лай, гул толпы, бормотание телевизора, плеск озерных волн… какофония, слитая в слова, — знакомые с детства, привычные дневные звуки города — не очень большого города, но и не такого уж маленького. Кто-то говорил, что у городов есть душа… но никто никогда не говорил, как она может выглядеть…
— Ты… — произнесло существо — протяжный, мяукающий звук. — Ты не такой… ты должен быть…
— Ты ожидал увидеть какую-нибудь жуткую рожу? — иронично спросил человек. — Потоки крови, много острых предметов, зловещий голос, безумные глаза… Ты ведь так все и всех представляешь вокруг себя? Но обычные люди живут… большей частью обычные, со своими недостатками, кто-то трусоват, кому-то все равно, а кто-то остановится и поможет… но люди обычные, просто люди… и я обычен тоже. И тоже, как книга — столько страниц, и каждая из них — чья-то жизнь… Дурное и хорошее, темное и светлое — всего хватает, всего в достатке. Ты жаловался на мое равнодушие — я пришел. Чего ж не рад?
— Ты… — повторил Денис, и лицо человека вдруг стало прозрачным, как стекло, и за ним замелькало множество лиц с множеством выражений. Большинство из них были не знакомы Роману, но многих он узнал, и в какое-то почти неуловимое мгновение мелькнуло там и его собственное лицо, и лицо Риты, чьи пальцы все еще сжимали его плечо — еще живые пальцы, живые… и он чувствовал на коже ее теплое прерывистое дыхание.
— Ты был частью, а захотел стать всем, — сказал человек множеством голосов и взглянул на Лозинского множеством выглядывающих друг из друга глаз и улыбнулся ему множеством улыбок. — Так станешь. Это непостижимо… это нельзя объяснить, это можно только почувствовать… стать взглядами, голосами, ветром под крыльями птиц, дыханием влюбленных, перестуком каблуков, шелестом смятой бумажки, асфальтом под колесами, осыпающейся землей, сигаретным дымом, чьей-то руганью, утренней росой на траве… Бесконечно много, бесконечно… рассыплешься, развеешься… все мысли, все желания, вся злость, все существо — на мириады частей, потому что, становясь всем, никак нельзя остаться собой.
— Нет, я не этого хотел! — закричал Денис, и оказавшаяся вдруг очень длинной рука протянулась и крепко схватила его за ладонь. Лицо существа, в котором теперь с трудом угадывались черты прежнего светловолосого паренька, так похожего когда-то на Риту, исказилось агонией и растерянностью. Верно, он никогда не думал, что кто-то может схватить за руку его. И не только схватить, но и удержать.
— Ты больше не нужен тем, кого ты сейчас так отчаянно зовешь на помощь, — сообщил многоголосый, подтягивая трепыхающегося Лозинского к себе, и оказавшаяся на его пути Шайдак прянула в угол, где и села на пол, глядя широко раскрытыми глазами. — Ты глуп, ты им больше не интересен, твоя книга прочитана, закрыта и поставлена на полку. Ты хотел меня уничтожить, уничтожить мою суть, так теперь ты мой. А если когда-нибудь я перестану существовать, и тебя не станет — навсегда. Дома и пыль, вода и ветер, сердца и поступки, церковные шпили и крестные знамения… все, что ты так ненавидел. Все — на долгие годы!
— Я не хочу!..
— Да кто тебя спрашивает?! — простецки удивился человек и прижал его к себе, словно старого друга, и Денис закричал, и в крике его была злоба, и было отчаянье, и была боль, и была ненависть, и был шум колес, и был стрекот моторок, и был звон церковных колоколов, и был ливень, и был хруст ломающейся ветки, и был дребезг разбитого стекла, и был капризный женский возглас, и был шепот, и была тишина — и нет больше крика, расслоился, рассыпался, исчез, и истаяло обманутое существо, обратившись легкой дымкой, устремилось вверх, втянулось в тлеющий кончик «беломорины», и снова ставший прежним обычный мужичок-работяга затянулся папиросой и со вкусом выдохнул клуб сизого дыма. Небрежно улыбнулся встающему, цепляющемуся за стену Валерию, Ксюше, ошарашено хлопавшей ресницами и, наконец, Роману, после чего сказал, чуть склонив голову набок:
— Их книги окончены, а ваша, — взгляд скользнул на склоненную голову Риты, — закончится в другом месте. Если успеете. Выход там.
Его рука махнула в сторону распахнутой двери, и Роман тотчас повернулся и, шатаясь, двинулся к выходу. Он чувствовал, как по спине и по животу течет кровь. Каждое движение давалось с трудом, и где-то под ребрами при каждом шаге будто плескалось что-то очень горячее. На коже — теплый шелест дыхания. Он не знал, насколько серьезно ранен. Но знал, что Рита умирает. И ничто, кроме этого, сейчас не имело значения. Он должен успеть… Но успеть куда? Слишком далеко ближайшая больница, слишком…
Уже проходя в дверь, Савицкий, не останавливаясь и не оборачиваясь, спросил:
— Я тебя придумал или ты настоящий?
— Кто знает… — ответили ему множеством голосов и звуков, и мгновением спустя он ощутил, что спрашивать больше некого.
На улице их встретил рассвет — тихий, прозрачный аркудинский рассвет. Если сумерки в городе редкость, то рассветов в нем всегда было вдосталь — рассветов подступающего лета, когда небо словно медленно поднимается, уплывает все дальше и дальше от земли и наливается красками, а серость с него оползает и будто стекает куда-то, за вековые ели, от тихой воды еще тянет ночной прохладой, и в щебете пернатого народца еще слышатся сонные нотки, и солнце только-только показывается на горизонте, набухает густо-розовым смущенно выглядывающий край, и по небу растекаются первые предвестники дневного золота. Уже слышится шум лодочного двигателя, но город еще дремлет, и над озером летит мартын, лениво взмахивая крыльями. Всюду тишь, всюду тайное и полутона.