Последнее предложение

Мария Барышева

ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Тем, кто на все закрывает глаза при жизни,

бывает некому их закрыть после смерти.

ПРОЛОГ

Ночь всегда приходила в город неожиданно. Сумеречных прелюдий почти не было — солнце величаво опускалось за горизонт, и пылающий алый край его долго виднелся над верхушками деревьев, словно солнце никак не могло решиться покинуть город. А потом алое сияние гасло, и в городе вдруг мгновенно становилось темно. Казалось, что ночь, как огромный голодный зверь, тишком бродит неподалеку, дожидаясь, пока уйдет бдительное солнце, — и вот он, нужный момент! — и зверь выпрыгивает и проглатывает все без остатка — и припорошенный золой от древесного угля город, и огромные старые ели вокруг него, и озера, и протоки, и горбатые мостики над ними, и сонную реку, лениво ворочающуюся в своем ложе. Все исчезало в густой тьме, и лишь сияли фонари и неспящие окна домов, и бледные стволы берез на улицах белели, словно призраки. Поток фар на дорогах быстро истончался, и к двенадцати часам вовсе сходил на нет. Город рано ложился спать, и мало кто в глухой ночной час бродил по улицам. Все замирало, все видело сны.

Последний трамвай, громыхая, суетливо катил по рельсам, и немногочисленных пассажиров в нем то и дело подбрасывало и раскачивало. Кто-то зевал, кто-то пытался читать при тусклом свете салонных ламп, но большинство рассеянно смотрели в окна, за которыми плыл привычный темный пейзаж, — смотрели, почти не видя его, погруженные в свои усталые мысли. И только один из них, поглядывая в запылившееся стекло, видел узкие улицы и думал о том, что тьма, растекающаяся по ним в свой час, настолько густа, что ее можно резать ножом. Ему доводилось бывать в других городах, но ни в одном из них ночь не казалась ему настолько темной. Может, тому виной густые еловые леса вокруг города, а может то, что он родился в этом городе и прожил здесь всю жизнь, и знает об этой ночи гораздо больше тех, кто сейчас едет с ним в старом дребезжащем трамвае. Иногда ему казалось странным, что здесь бывают рассветы. Он считал, что рассветы не шли городу, как не шли ему дневное солнце и вечерние фонари. Здесь была к месту ночь, прячущая в себе все изъяны и огрехи — прячущая все, что так откровенно при солнечных лучах. Темный город, и люди, населяющие его, так же бледны, как стволы берез, проносящиеся сейчас перед его глазами. Он подумал о том, что, возможно, есть города, где живешь так, будто ежесекундно чувствуешь на своем плече дружескую руку. Но он в такие города не верил. А здесь ему всюду чудились лишь равнодушный холод и завистливо-лживый шепоток. Когда через полгода ему исполнится двадцать пять, он уедет отсюда — это он решил совершенно точно.

Но с каждой секундой он все меньше был уверен в том, что ему исполнится двадцать пять.

Потому что боль под ладонью, которую он прижимал к своей куртке, стараясь, чтобы это выглядело небрежно, росла. И не только вширь, но и вглубь. И если вначале ощущение было таким, будто нож так и остался торчать у него в животе, хотя он его выдернул почти сразу же, то теперь ему казалось, будто внутри него ворочается раскаленное ядро, проникая все глубже, прожигая себе дорогу сквозь его внутренности. На мгновение он почувствовал панический страх, который тут же сменился недоумением. Он хорошо изучил, как умирают другие. Но ему никогда не приходило в голову, что он тоже может умереть.

Впрочем, почти сразу же человек подумал, что это будет довольно неожиданным поворотом сюжета. Ему нравились гибкие сюжеты, непредсказуемые, живые, а не те, которые видны от начала и до конца и похожи на железные стержни, и тебе только и остается, что нанизать на этот стержень детали, как кольца детской пирамидки. Получается добротно, но не больно-то интересно. На него нахлынуло нетерпение. Нужно было поймать машину — зачем он поехал на трамвае?! Он сделал это совершенно бездумно — просто шел мимо остановки, собираясь перейти на другую сторону улицы и нырнуть в темные дворы, но тут подкатил трамвай, его двери открылись, и он сразу же вошел в них, как будто красно-белые створки поманили его, и это сиденье у окна в конце салона будто ждало именно его. А ведь пассажиры могут его запомнить… хотя вряд ли. Никто за все время поездки ни разу не посмотрел на него. Он доедет до нужной остановки и тихо выйдет, и им никогда не узнать, что в этот ночной час вместе с ними ехал тот, кто десять минут назад убил человека. И, возможно, тот, кого этот человек убил тоже.

Мысль показалась ему забавной, и он улыбнулся своему размытому отражению в стекле, и почти сразу же почувствовал, как по его подбородку потекло что-то теплое. Человек потер подбородок ладонью и увидел на пальцах кровь. Она влажно блестела в тусклом свете и казалась очень яркой. Какой-то уж слишком яркой, и глядя на нее, человек ощутил какую-то нелепость. Он постарался запомнить это ощущение, бросил вороватый взгляд на женщину, которая сидела напротив и зевала, прикрывая рот растопыренными пальцами, нашарил в кармане платок и торопливо вытер пальцы и подбородок, сгорбившись и снова отвернувшись к окну. Потом осторожно положил ладонь на живот. Повязка на ране сильно намокла, стала тяжелой и горячей, и человек порадовался, что на нем черные брюки. Если кровь протечет, не будет видно пятен.

Украдкой он наблюдал за остальными пассажирами, изучал их, запоминал, и боль вовсе не мешала этому, — умение, выработанное еще с детства. Когда он наблюдал за людьми, все прочее отсекалось, отодвигалось куда-то в глубь его существа, и возвращалось лишь тогда, когда он отводил глаза. Человек называл это «визуальным препарированием» и гордился этим личным термином, хотя временами он казался ему довольно глупым. Лицо он запоминал мгновенно и откладывал его в уголок памяти, как фотографию, которая может пригодиться в будущем… хотя, как правило, внешность не имела значения. Если изучаемый что-то говорил, он анализировал и запоминал тембр его голоса, характерные словечки, манеру говорить, предполагаемый объем словарного запаса. Он изучал, как человек дышит, как он двигается, выражение его глаз и лица в той или иной ситуации, и его забавляло, насколько часто глаза и лицо расходятся друг с другом.

Углядеть ему удалось немногое — почти все пассажиры сидели к нему спиной, но он смотрел и подмечал небрежно повязанный шарф, прическу, конец нитки, торчащий из шва одежды. Одна из пассажирок то и дело теребила сережку в мочке уха. Пальцы другой женщины нервно подрагивали на ручке сумочки. Мужчина, читавший газету, изредка потирал подбородок. Молодая парочка, сидевшая почти в начале салона, громко болтала, и девушка иногда смешно оттопыривала губы, а ее приятель сильно жестикулировал, и у него был тонкий неприятный смех. Молодой мужчина, единственный из всех ехавший стоя, хотя вокруг было полно свободных мест, смотрел в окно, чуть прищурившись, будто там светило яркое солнце, и в изгибе его плотно сжатых губ угадывались жесткость и скверный характер. Женщина, говорящая по сотовому, с которого свисала игрушечная пушистая собачка, чуть склоняла голову набок, когда произносила длинные фразы, и поглядывала на стоящего мужчину с легким интересом. На ее ногтях были стразы, которые то и дело вспыхивали в свете ламп, и человек отвел глаза — смотреть на эти вспышки было неприятно.

Трамвай притормозил возле пустой остановки, двери открылись, но почти сразу же захлопнулись с громким шипением, словно оскорбившись, что никто не пожелал в них войти. Трамвай, качнувшись, тронулся, и человек начал вставать — следующая остановка была его. Но встать ему не удалось — раскаленное ядро внутри крутанулось, боль всплеснулась к сердцу, выше, тупо стукнула в затылок, и человек мешком свалился с сиденья. Он лежал, подтянув ноги к животу, и смотрел перед собой полузакрытыми глазами. Под щекой подрагивал холодный пол.