Страница 42 из 77
А потом он исчез.
— Ты, Наташка, работай, — сказала Надя негромко, — только будь поосторожней. Ты говорила про очарование… ты не знаешь, что очаровывает меня и, даст бог, никогда не узнаешь, но я знаю, что очаровывает тебя — твои картины… Я не говорю, что тебе следует забросить рисование — ни в коем случае! — но будь осторожней, а то вдруг растворишься в своих картинах. Знаешь, как некоторые творческие личности с ума сходят?! Легко!
Наташа осторожно улыбнулась и произнесла с пафосом:
— Искусство не приносит зла!
Надина рука застыла на замке, но она не обернулась.
— Верно, не приносит. Но оно может привести к злу. Пока, Натаха! Лечись!
Дверь пронзительно скрипнула, когда Надя отворила ее и вышла на площадку, тяжело качнулась взад-вперед. По лестнице размеренно застучали каблуки, и вслушиваясь в этот звук, Наташа вдруг почувствовала, как у нее сводит сердце — как будто Надя спускалась не на улицу, а куда-то гораздо дальше… Вздрогнув, Наташа дернула дверь на себя и выглянула на площадку.
— Надя! Зачем ты приходила?!
Размеренный стук каблуков на мгновение споткнулся, сфальшивил, и снизу гулко прокатились два слова, сказанные на удивление дружелюбно:
— Пока, Наташ!
Наташа повернулась и вошла в квартиру, а потом неожиданно захлопнула за собой дверь — с таким грохотом, что из кухни выскочил испуганный муж, спрашивая, что случилось. Не отвечая, Наташа доковыляла до кровати и тяжело опустилась на нее, потом повалилась навзничь, закрыв глаза.
Ночью ей снова приснилась дорога, но на этот раз на ней не было ни «омеги», ни Лактионова, и сама дорога на этот раз была странной — словно нарисованная, небрежно заштрихованная карандашом лента. Наташа бежала по ней вперед, что было сил, чувствуя, как эта лента с шуршанием прогибается под ногами, точно бумага, а дорога за ней стремительно скатывалась в рулон, который все рос и рос и приближался, и вот-вот должен был догнать ее, смять и закатать в себя, и когда Наташу наконец-то сбило с ног, сон кончился, и она подскочила на кровати среди скомканных простыней и не смогла сдержать крика.
На следующий день Паша ушел на работу не разбудив Наташу, и когда она проснулась, солнце уже стояло высоко, и на простыне шевелились длинные тени. Несколько минут Наташа лежала, бездумно глядя на облупившийся потолок, потом со вздохом откинула простыню и босиком пошлепала в ванную.
Из отвернутого крана вместо воды потекло приглушенное бормотание, потом раздался жалобный хрип, словно в кране кого-то душили. Пришлось воспользоваться водой из ведра. Неловко управляясь с умывальными принадлежностями, Наташа чертыхалась и проклинала бесполезную руку, мечтая о том дне, когда гипс снимут, и она снова сможет вести нормальный образ жизни.
В холодильнике было светло и просторно, только на одной из полочек стояла кастрюля с позавчерашним супом да на дверце одиноко белели два куриных яйца. Наташа вытащила их, сунула в ковшик, залила водой и поставила на огонь. Конечно, она бы предпочла яичницу, но приготовить ее, имея в наличии только одну руку, было проблематично, и Наташа решила довольствоваться завтраком из вареных яиц и хлеба. Если яйца сварятся хорошо, правильно, то почистить их она сможет и одной рукой.
Когда она лениво похлебывала кофе, раздался пронзительный телефонный звонок. Наташа отставила чашку в сторону и нехотя поплелась в коридор.
— Алле, Наташенька, ты? Как твое здоровье? Это Таня.
Таня была ее сменщицей по павильону — маленькой, суетливой и удивительно невезучей — у нее постоянно что-нибудь воровали — в павильоне, в троллейбусе, даже просто на улице недавно сорвали цепочку и серьги. В павильоне Таня не столько зарабатывала, сколько отрабатывала — то за калькулятор, то за бутылку-другую вина или пива, от которых ее периодически избавляли добрые покупатели — и Виктор Николаевич не увольнял ее пока только потому, что Таня по совместительству являлась его любовницей. Единственной темой всех ее разговоров был единственный сын, которому недавно исполнилось семь лет — «…ох, Коленька, Колюнчик, мой зайчик бедный, вчера ему опять от Вити досталось — не понимает он его — ведь ребенок без отца рос…». Слушая ее, Наташа всегда согласно кивала, придерживая при себе мнение о том, что «зайчик-Колюнчик», несмотря на свой возраст, отъявленная сволочь и Тане следовало бы не носиться с ним, а попросту хорошенько выпороть. Таня несколько раз приводила сына на работу, и Наташа знала, что Коля, подрастающий Терминатор, держит мать в железных руках и помыкает ею, как ему вздумается. Со всеми окружающими людьми, независимо от их возраста, Колюнчик общался так, словно был индийским махараджей, а все остальные — глупыми слонами, существующими исключительно для его увеселения.
— Как твое здоровье? — повторила Таня как-то жалобно, и Наташа поняла, что сейчас ее будут о чем-то просить.
— Здоровье мое ничего, — сказала Наташа, разглядывая свою руку, — а что случилось?
— Ой, Наташенька, такое несчастье! Коленька мой что-то приболел — вот, сидит тут у меня, такой бледненький, из школы отпросился… не знаю, наверное, что-то серьезное. Я бы хотела после обеда с ним к врачу сходить, а потом посидеть с ним — он же один, больной, не сможет дома. Наташенька, мне магазин не на кого оставить. А Витя…знаешь, ему не понравится, если я закроюсь. Может, ты сможешь подменить меня после обеда, до упора, пожалуйста, а? Наташенька, а я тебя подменю, когда скажешь! А то Виктория Петровна уехала, а до Ольки я не дозвонилась!
— Таня, я даже не знаю, что тебе сказать. Я, конечно, собиралась выходить на работу, но на следующей неделе, а сегодня… Ну, и не знаю — с одной-то рукой я много наторгую? А вдруг сопрут чего?
— Наташенька, если что, я расплачусь. Да и после ограбления теперь к нам милиция часто заходит. Пожалуйста, я тебя очень прошу!
Наташа вздохнула обреченно.
— Ладно. Во сколько ты хочешь уйти?
— В половину второго. Ты подойдешь, да?!
— Ладно.
— Ой, Наташенька, спасибо тебе ог…
Наташа положила трубку, прервав поток благодарности, и посмотрела на себя в зеркало. Выглядела она, мягко говоря, не очень — подживающие ссадины, разбитая губа… Как выразился Паша с присущей ему тактичностью, «…тебя, Натаха, словно долго возили лицом по сельской местности!» Какая торговля — все покупатели разбегутся! Да, с макияжем придется повозиться — хватит ли еще тонального крема, чтобы все синяки и царапины замазать? А с губой что делать?
Едва она отошла от телефона, как он зазвонил снова — наверняка Таня что-то забыла или решила, что их разъединили. Но из трубки раздался скрипучий голос деда.
— Ну, здоровье-то как?
Вспомнив Надины слова о том, что дед в больнице плакал, а, следовательно, переживал за нее, Наташа постаралась говорить как можно дружелюбней, хотя ее неприязнь, усилившаяся после их ссоры, никуда не делась.
— Вроде бы все в порядке, зарастаю. Хорошо, что ты позвонил, я как раз собиралась сама (как не стыдно врать, Наташа!)
— А к врачу тебе когда?
— В понедельник. Но это так, осмотр, а гипс еще нескоро снимут. Так что я, деда Дима, пока еще однорукая.
— Ты уже ходишь, да?
— Конечно! Более того, я сейчас ухожу на работу.
— Уже?! Зачем! Или деньги кончились… так можно и занять у кого-нибудь… и Пашка твой…
— Нет, просто девчонка попросила подменить — у нее сынуля заболел.
Дед презрительно фыркнул в трубку.
— Ну и что, заболел!.. Что, кроме тебя некому? Пусть закрывают тогда! Тоже, оно конечно, на чужом горбу… только и рады… один раз пустишь — не слезут! Не ходи! Идти-то тебе так уж надо…
— Ничего, схожу, меня не убудет! И вообще, деда Дима, тут дальний расчет: девчонка эта в тесной дружбе с моим боссом, а босс ее сынулю на дух не переносит. Она павильон закроет, босс разозлится, сынулю ненароком прибьет или саму Таньку, босса, соответственно, за решетку засунут, павильон закроют — где мне тогда работать?
— Ничего я не понял… болтаешь что-то… язык у тебя как помело! — проворчал дед. — Ходить-то тебе так уж надо? Уже вон — доходилась! У матери твой-то сердце знаешь как прихватывало?! А все потому, что по ночам шляешься. Не те сейчас годы по ночам шляться! Вот уж при Иосифе Ви…