Страница 41 из 77
Сообразив, что от нее требуют ответа, Наташа кивнула, потом произнесла:
— Да, верно. Жаль только, что некоторые превращают дружбу в нечто иное.
— Как это? — поинтересовался Паша, вытряхивая в рот последние капли вина и сожалеюще облизываясь.
— Они могут настолько проникать в жизнь своих друзей, что им может захотеться исправлять или переделывать их жизнь без ведома друзей и их разрешения. Я думаю, они не видят в этом ничего плохого, более то-го, они считают, что творят для своих друзей лишь благо. Но это уже не имеет к дружбе никакого отношения. Это уже не дружба. Власть над чужой жизнью — пусть только одной жизнью, возможность сказать: «Вот теперь он стал таким и у него есть то-то, потому что я сообразил сделать то-то и то-то…» — в этом есть особое очарование, и это очарование способно далеко завести. Такую болезнь может подцепить представитель любого поколения.
— Да ну, брось, как-то это надуманно, — буркнул Паша. — Так не бывает. Правда, Надь? Надь!
Он толкнул под локоть задумавшуюся Надю, и, вздрогнув, та чуть не уронила рюмку.
— Что?! А, нет, Паш, это не надуманно, такое действительно иногда бывает. Только я не понимаю, Наташа, к чему ты это сказала? Это, случайно, камень не в мой огород?! Я…
— Толька!!! — вдруг донесся с улицы истошный женский крик. — Толька!!! Я знаю, где ты сидишь, хрен собачий!!! Ни стыда, ни совести!!! Выходи! Я тебе сейчас устрою! Я тебе твою метлу… — крик оборвался громким кашлем. Толян шумно вздохнул и привалился к спинке стула.
— Задрала! — сказал он тоскливо. — Было б куда — давно б свалил! Как разберусь со всем — сразу слиняю!
— То-о-олька!!!
— Ну же, Толян, — сказала Наташа невесело, — поговори со своей принцессой, прынц!
Дворник хмыкнул, встал, подошел к окну, высунулся по пояс на улицу и заорал: громко и размеренно:
— Отколупнись, короста!!!
Надя, в этот момент допивавшая свою порцию вина, закашлялась и пролила часть на ковер.
— Велик и могуч русский язык! Эх, Толян, не дожили до тебя Даль и Бодуэн де Куртенэ — какой кладезь чисто русского языка потеряли! — заметила она, и ее глаза снова обежали комнату так, словно что-то искали (что же ты ищешь, подруга? скажи мне и я тебе это дам… скажи, не молчи), потом ее взгляд зацепил лист бумаги на кровати рядом с Наташей, и она протянула к нему руку. — А ты все творишь? И в болезни не можешь успокоиться? Молодец, Натаха, ничего не скажешь, завидую я твоему энтузиазму.
— Я бы назвала это несколько иначе, — возразила Наташа и потянула лист к себе. — Дело не в энтузиазме. Это для меня уже образ жизни… вообще жизнь. Как воздух.
— Ого! — улыбнулась Надя и потянула рисунок в свою сторону. Паша недоуменно посмотрел на них, потом встал и подошел к окну, с праздным интересом прислушиваясь к дворницким дебатам. — Ну, дай посмотреть!
Наташа разжала пальцы, и Надя забрала у нее рисунок, поставила рюмку на тумбочку, и склонила голову над листом.
— Все, Натаха, пойду я, наверное, — пробурчал дворник, подходя к кровати. — Слышишь, Катька какой хай подняла, кошелка драная! Всегда весь настрой перепоганит! Слушай, а если бы ты ее этим своим способом нарисовала, она бы страшней меня получилась?
— Конечно, — ответила Наташа, преспокойно отметая в сторону женскую солидарность. — Поэтому, рисовать я ее не буду. У меня в последнее время нервы слабые.
— Ну, еще бы! Ну, счастливо! Пока, Пашка, пошел я!
— Ага, давай провожу до двери — вдруг заблудишься или спрячешься — корми тут тебя потом!
Едва они ушли, Надя взмахнула в воздухе листом и спросила:
— Что это ты пыталась здесь изобразить? Я не понимаю. Отдаленно напоминает человеческое лицо, которое рисовал кто-то очень пьяный.
— Дай сюда! — сказала Наташа и смяла рисунок под изумленный возглас Нади, потом небрежно бросила бумажный ком на кровать. — Он не получился. Я уже продумала его, но во-первых, нужно использовать масло и оргалит, а лучше — холст. Я бы его сделала, но с одной рукой это сложно, а Пашка уперся и не желает мне помогать. Вообще, с тех пор, как он начал вести себя как примерный муж, я не могу сосредоточиться на работе. Он все время мне мешает — видите ли, ему эта ерунда не нравится и у меня от нее едет крыша.
— Как раньше, да? — задумчиво спросила Надя. — Снова за старое?
— Раньше моя работа не имела для меня такого значения.
— Понятно, — пробормотала подруга и опустила подбородок на переплетенные пальцы. — Ну, а что во-вторых? Чего еще тебе не хватает?
— Не чего, а кого. Мне не хватает тебя.
— Что?! — резко спросила Надя и вздрогнула от звука захлопнувшейся входной двери. — Зачем?
— Ну, как это «зачем»? Для натуры. Помнишь, я тебе говорила как-то, что мне следует рисовать только с натуры? Когда я рисую по памяти, в картинах нет жизни — мне нужно смотреть (глаз — мозг — рука), чтобы получилось как надо. У меня есть задумка — я хочу нарисовать тебя, только для этого тебе придется определенное время…
— Нет!
Почувствовав в голосе Нади странные нотки, Наташа подняла голову и удивленно на нее посмотрела. Но если что и было в выражении лица подруги или в глазах — оно уже исчезло, и ее взгляд наткнулся на привычную профессиональную улыбку.
— Это недолго. Ты чего?
— Я понимаю, Наташ, но, видишь ли, у меня сейчас очень много работы. Да и кроме того, я нравлюсь себе такой, какая я есть.
Наташа рассмеялась, слегка недоуменно.
— Ты же не изменишься, если я тебя нарисую!
— Да? А с Толяном что стало? Да шучу, шучу, но Наташ…
— Ты что, боишься, что я тебя каким-нибудь уродом сделаю?! Ты слушай Толяна больше! Не бойся — я тебя нарисую так, что ахнешь!
— Ага, вот этого я и боюсь, — пробормотала Надя. — Хорошо, я попробую найти время, но сейчас я тебе не могу ничего сказать, — она быстро посмотрела на часы. — Все, мне пора. Ну, давай, выздоравливай. Я зайду завтра или послезавтра — не знаю, позвоню сначала…
— Я тебя провожу! — заявила Наташа и отбросила в сторону одеяло, но Надя схватила ее за руку.
— С ума сошла?! Лежи! Что я, дверь не найду?!
— Надя, я сломала руку, но я — не безногий инвалид! Ты думаешь, меня по квартире Пашка на руках носит? Щас! Пусти! Все равно ведь встану!
Скривив губы, Надя убрала руку, и Наташа осторожно повернулась, одну за другой спустила на пол ноги, ухватилась здоровой рукой за спинку стула и медленно выпрямилась. Боль все еще оставалась и тут же радостно заползала по всем направлениям нервов, но это была боль терпимая, и к ней можно было привыкнуть. Чуть согнувшись, Наташа пошла в коридор, и Надя, качая головой, последовала за ней.
— Уже уходите? — крикнул Паша из кухни и закрыл кран. — Сейчас провожу!
— Не надо, Паш, я сама. Закрой дверь, ладно?
— А-а, женщины! — снова проворчал Паша и демонстративно хрястнул дверью о косяк. Наташа включила свет в коридоре и повернулась к подруге.
— Почему ты не хочешь, чтобы я с тобой поработала? Это из-за того, что я сказала, да? Ты обиделась? Надя, я не имела в виду тебя, я говорила вообще…
— Неправда, — отвернувшись, Надя надевала туфли, — ты говорила именно обо мне — и ты это знаешь, и я это знаю. Из-за моего молчания. Знание чего-то, чего не знают другие — это тоже власть. А тебя это раздражает.
— Так ты все-таки что-то знаешь?
Надя улыбнулась.
— Это связано со мной?
Надя улыбнулась еще шире.
— Я не скажу ничего, пока не буду во всем уверена и пока всего не пойму. Так ты только изведешься в догадках. Скажем так: мое знание еще не дожарено, сыровато, ага? И я не обиделась. На что тут обижаться? Все равно, если ты подхватишь грипп и тебе об этом скажут — что, тоже обижаться?
— Я тебя не понимаю! — сказала Наташа сердито и прислонилась к стене.
— Ты знаешь… и слава богу! Я позвоню тебе, хорошо?
— Надя!
Надя обернулась, и на секунду Наташа увидела в ее глазах выражение, которое уже видела однажды, несколько недель назад. Она увидела человека, тонущего и наслаждающегося этим, и боящегося этого. Человек смотрел на нее. Он умолял, чтобы ему протянули руку. Его можно было спасти — даже против его воли.