Страница 13 из 17
где виться бог перестаёт, но вьётся стих.
…ещё помолимся за тех,
кому известно только имя
любовь: дай Бог, чтобы и с ними
случился этот смертный грех -
дай Бог, чтоб их настигла вдруг
такая страшная погибель,
хотя бы пару чистых капель
и им даруй – от наших мук…
Ещё помолимся за нас -
живущих под высоким игом,
трепещущих над каждым мигом,
над пламенным – чтоб не угас,
и распевающих псалмы
под сводом чьей не помню кисти -
где улыбается из тьмы
Архиепископмирликийский.
Воздух жизни непонятной -
вот и тает… или нет,
или да – во рту твой мятный,
твой зелёный леденец.
Это – есть, и это снится
(снится Вам или другим):
на пустом окне больницы
две синицы и снегирь.
Это есть, и это мнятся
в мире тайны без конца,
и у тайны привкус мятный,
зимний привкус леденца.
Никогда не открывая,
что в душе, что между строк, -
со стихом летит за вами
тот зелёный холодок.
Только вспомнишь, как гудело,
как смеялось всё кругом!..
И всегда не в этом дело -
и всегда совсем в другом.
Что ты скажешь теперь, ученик небосклона,
отстающий по всем дисциплинам земли,
жизнь промчалась почти – где ж твоя Барселона,
неужели же всё ещё где-то вдали?
Так зачем нам размахивать веткой зелёной -
нас не видно оттуда, с туманных земель!
Бог с тобою и с нею, с твоей Барселоной,
это вздор, это бред, это сон, это хмель.
А с другой стороны, ученик небосклона,
отстающий по всем дисциплинам земли,
что ещё на душе, если не Барселона,
может так раскачать лодки и корабли,
может так расколоть вековые устои,
так разрушить границы, обуглить края,
как не это волшебное слово пустое -
Барселона твоя…
И вдруг закрутилась весёлая прихоть,
весёлая прихоть – в шальную спираль:
прервать разногласья, собраться и ехать
кривыми дорогами в город Февраль -
неважно, куда заведёт нас кривая
его мостовая, а важен полёт:
на дрожках, в санях, на подножках трамвая,
чтоб синие тени ложились на лёд!
Летимте со мною, Несносная Дама,
давайте блаженствовать на вираже -
летимте под крышу несносного дома,
в котором однажды мы жили уже,
который когда-то казался нам раем,
а нынче сараем покажется нам,
в котором мы с места в карьер проиграем
минувшее – по месяцам и по дням…
и пусть всё пойдёт вкривь и вкось и обратно -
тряхнём стариной и рискнём головой!
Кто знает, когда там ещё повторятся
кривые дороги и город кривой!
Забери мою свободу -
журавля твоих небес,
чтоб ночному пешеходу,
времени наперерез
не нестись, людей сбивая,
и тревоги не нести -
на далёкий зов трамвая,
на кошачий взгляд такси.
Вот тебе слепое знамя -
положи его в карман.
Я – какую ночь, не знаю -
то ли болен, то ли пьян:
то ли плачу, то ли вою,
поперхнувшись пустотой,
и тоскую по конвою,
по тюрьме по золотой.
За несчастную попытку
не мешать (и не мешал!)
привяжи себе на нитку
ты моей свободы шар:
в невесёлую погоду
ей на нитке веселей
плыть с тобой по небосводу -
нежной пленницей твоей.
А вот и ветер – лёгкий, молодой -
в плаще бордовом (шёлковом, бредовом!)
насвистывает, пахнет резедой,
и бредит далью, и враждует с домом,
поскольку дом… на то ведь он и дом,
чтоб враждовать с ним – чаще без причины -
и, за щеку засунув валидол,
бежать оттуда в сторону пучины
и говорить: я больше не вернусь,
сюда я не ездок… и всё такое.
Летуча радость и сыпуча грусть -
и горсть песка не удержать рукою.
Из мирозданья выглянув на треть,
над космосом висеть, как над болотом,
и наконец спокойно рассмотреть,
что совершается за поворотом:
откуда ненавязчиво блестит
какая-нибудь милая планета,
откуда припеваючи летит
чужая птичка дальнего привета.
Шляпы японской соломенный кров -
каждый под ним навсегда беспризорен,
горсточка мелких каких-нибудь слов,
горсточка рисовых зёрен…
Этого хватит на целый октябрь:
жить-поживать, изучая затишье,
этого хватит с остатком – хотя б
на золотое трёхстишье!
Жанр называется хокку, но жизнь,
может быть, даже короче, чем хокку:
как ни любезничай с ней, ни кружись,
а не прибавишь ей сроку -
и ни за что не удержишь в горсти
больше, чем эти вот крохи:
больше, чем сможешь с собой унести
по журавлиной дороге.
Этот образ – он не образ,
а всего лишь тусклый абрис
Положения Вещей.
Хоть ослепни, хоть оглохни -
философствуя на кухне,
ты профессор кислых щей,
ты магистр хлебной крошки,
бакалавр столовой ложки -
и, куда б ни долетал
твой могучий разум птичий,
перед каждой встречной тучей
ты дитя и дилетант.
Согласишься ли… нередко
в мире вовсе нет порядка -
там сумбур, там разнобой.
Что ж ты светлыми глазами
смотришь в тёмное безумье,
бедный школьник… Бог с тобой!
Как горько судьба с нами шутит, как странно -
и что остаётся от нас?
Портрет Неизвестного с Орденом Анны -
холст, масло, забвенье, анфас…
За что воевали и чем рисковали -
холст, масло, забвенье, анфас?
За то, чтобы орден на вас рисовали,
а вас забывали. И нас.
Не помню, как мчались и как разлучались,
не помню, что было потом -
должно быть, весёлость, должно быть, печальность,
но точно – что груз на крючке золотом!
Не то чтобы дерзость, не то чтобы смелость,
не то чтоб фанфары и стяг,
а так… просто глупость, нелепость и мелочь,
Пустяк Пустякович Пустяк!
И даже неважно, что стало с другими
по воле нелепой, ничьей -
и тает, как облачко, лёгкое имя,
и быть не умеет – прочней.
Вот и виснут, гаснут ленты
там и там… и здесь.
На Москве снимают тенты
непогоды в честь.
Исчезают павильоны
с летних площадей -
и стрекозкою зелёной
улетает день.
Что ж, до нового свиданья,
наш прохладный зной -
газированный, миндальный,
льдисто-слюдяной,
сливочный и шоколадный
марципановый!
Раз пора – так что же, ладно…
не опаздывай.
Мы вослед тебе помашем,
кинем листьев горсть
и в стаканчике бумажном
похороним ос.
И – последний, канительный,
но уже не наш -
из соломинки коктейльной
понесётся марш.
Какие могут быть вопросы
по поводу стихов и прозы:
художник, перышком строча…
Но мы-то с вами понимаем,
что мир невнятен и туманен,
как речь ребёнка и ручья!
Я о ручье и о ребёнке,
о кротком соло на гребёнке
и просто обо всём таком,