Улица Окопная

Они

Когда Каллио позвонил в дверь и рассказал, что его беспокоит, меня охватила страшная радость. Надо признаться, к радости примешивалась изрядная порция злорадства; долго же мы с Лееной сражались в одиночестве и ловили пренебрежительные ухмылки.

Каллио был чрезвычайно возбужден. Он прогуливал своего золотистого Лабрадора Типсу в Центральном парке. Поначалу планировался традиционный маршрут, но по внезапному озарению Каллио решил отклониться и прогуляться в районе индивидуальной застройки. А вон там в сени зарослей боярышника на обочине затаился этот тип с нижнего этажа с биноклем. Сидел тишком-молчком, будто этакий исследователь, настолько погруженный в свои мысли, что не заметил Каллио и Типсы.

Более всего Каллио поразила манера поведения, а не сам поступок.

Этот тип устроился поудобнее, словно так и надо, выудил из глубин спортивной куртки записную книжку и начал писать. Что – Каллио так и не узнал.

Вопреки правилам, Каллио предоставил своему псу возможность обнюхать канавы, таким образом сам смог сосредоточиться на наблюдении за типом. Он засек время – прошло пятнадцать минут. Каллио подчеркнул, что время относительно. Если сгребать граблями листья во дворе, пятнадцать минут пролетят в один миг. Если те же пятнадцать минут смотреть по телевизору беседу о положительном отношении к беженцам, время покажется вечностью. В данном конкретном случае тип, который не имеет ни малейшего отношения к данному району, в течение пятнадцати минут наблюдал за чужой недвижимостью. И это, по мнению Каллио, действительно продолжительное время. Такой поступок не объяснишь внезапным желанием.

И это еще не все.

Когда Каллио пришел домой и сел на балконе, чтобы насладиться прелестью вечера, он вынужденно засвидетельствовал то, как тип с нижнего этажа швырнул окурком в подростков, игравших во дворе, а затем показал им средний палец.

Мы втроем так возбудились, что Леена решила сварить кофе.

Мне стало хорошо.

Наконец появилась целостность.

Наша кропотливая работа не пошла прахом. Теперь у нас в доме есть собрат по оружию, и уже никто не посмеет сказать, что мы делаем из мухи слона.

По мнению Каллио, дело осложняется тем, что закон не запрещает людям расхаживать по местности с биноклем и диктофоном. Тем не менее мы решили выяснить, как близко можно подходить к чужому строению, где-то же должна быть граница.

Я напомнил Каллио детали нового закона о курении. Там говорится, что курить разрешается в специально оборудованном месте, не ближе семи метров от общественного здания. Если закон о курении настолько подробен, наверняка и в законодательстве по обеспечению порядка найдется что-нибудь о том, как близко можно подходить к чужим домам и допустимо ли в принципе направлять бинокль на окна.

Нам стало ясно, что работы непочатый край.

Правда, теперь, когда Каллио принял нашу сторону, мы можем вздохнуть свободнее.

Мы договорились с Каллио о следующем: он продолжает наблюдение на местности, а Леена и я сосредоточимся на безобразиях, происходящих в нашем подъезде

Ветеран

Сын позвонил в агентство по продаже недвижимости. Они с женой хотят продать дом. А меня отправить в дом престарелых. Пугаются по мелочам. Ну упал пару раз возле почтового ящика, ну мотор барахлит, так сразу и хотят поместить под присмотр. Марта ушла. Сын думает, что я не справлюсь один. А за перелом ноги город мне еще заплатит. Песка пожалели.

Вот накину на плечи платок Марты и усядусь в подвале на ящике для картошки, если придут покупатели. В своем доме я могу хоть в подвале сидеть, кто мне запретит. Из своего дома я никуда не уйду. От русского брата я в свое время тикал, а эти – не дождутся.

Как Марту похоронил, сразу подумал, что один в этом доме не останусь.

Но потом, когда сын позвонил и предложил продать дом, я задумался, ну и куда отсюда. Здесь каждая вещь знает свое место. Тогда, в сорок восьмом, мы с Мартой решили, что мягкое кресло хорошо бы поставить вон у того окна: сидишь на нем, а в окно видать, кто идет. И стол прежний, четыре раза красили. И в каждой комнате свой запах.

Каждый раз сын с женой придут, принюхаются к подвалу, словно там чума завелась. Они из этого поколения чистюль, сырость на дух не переносят. Хотя в подвале, понятно, сырость. А сын говорит, здесь надо приборами замерять, чтобы зараз все выяснить. А я говорю, неча в моем подвале замерять, мой нос – вот вам и прибор.

Не хочется отдавать. Хотя сын говорит, что сейчас или никогда, а то скоро никто и не позарится. С этой фирмы придет какой-то мужик, а то обещали женщина. К счастью, она не придет. Не могу я больше смотреть на женщин, в башку черт-те что лезет, хотя куда мне. Все равно ни на что не годен.

Сегодня схожу к почтовому ящику и в бар. Сыграем с Рейно в покер на автомате. На десятку. При Марте-то я только на пять марок играл. И то она сердилась.

Правда, я один раз сотню выиграл, так она довольна была. Купил две пачки кофе, масла полкило и ветчины в нарезке. Я смеялся, когда Марта выясняла тайком, что за система в этой игре и тот ли это автомат у самых дверей.

Этот мужик придет ближе к вечеру. Пусть только слово скажет о доме плохое, я сам продам. Однажды по телевизору какой-то человек рассуждал о старых домах, так он назвал их минами замедленного действия. И эти люди живут в стране, которую я для них отвоевал.

Если этот скажет о моем доме плохо, выставлю его во двор. Я сумею.

Сын говорил, что, может быть, агентство потребуют проверки состояния. А то не решатся продавать.

Никаких проверок не будет. Я сам знаю, в каком он состоянии. Зло берет, все на память приходит, как строили. Как сообща заливали бетон, тогда и Рейно участвовал. Ну бетон застыл, потом уже на цоколь возводили каркас. А потом засыпали фундамент и настелили полы, набили стены опилками, вставили окна, казалось, все уже и готово. А кто-то сказал, мол, в недоделанном доме живут, но это нас не волновало, кто сразу досками мог обшить? И труба выдержала, хотя поначалу и сомневались. Обожженного-то кирпича с трудом на печь хватило. Я формы одолжил, сам вылепил кирпичи из бетона и следил, чтоб просохли как следует. Каждую доску, каждый гвоздь сам забил и обойными гвоздями картон к стене прилатал. Так что хрен сюда кто с прибором придет в подвале идиотничать.

Да и сам я могу его продать, если уж очень-то прижмет. Вон, сыну Рейно продам, тот вроде бы дом ищет. Или тому спортсмену, который как-то вечером тут с пробежки пыхтел. Дышал как паровоз и дом нахваливал. Спросил, не продается ли. Во народ, запросто так на чужой двор забредают, продай, и все тут. С протянутой рукой под окошком больше не стоят.

Невестка говорит, что прибраться бы перед тем, как человек с фирмы придет. А чего от этого поменяется? Я ж ничего не трогал тут после Марты. Вон, и шаль ее на том стуле. И фуфайка в прихожей на вешалке. Она собиралась в огород, упала в прихожей и лежит. Я сердце послушал, подушку под голову подложил, позвонил в «скорую». А они уже ничего не смогли поделать.

Может, я никуда отсюда не съеду. Я справлюсь. Марта успела показать, что и как делать в первую очередь. Словно догадывалась, что уйдет. Картошку сварю и рыбу приготовлю. А чего еще мне, простому мужику, надо-то? Траву не ем. Сладкое в магазине куплю. Сын с женой думают, я тут окочурюсь от голода. Они всегда приносят супы и каши, но во всей их стряпне эти чудные приправы, не понимают, что соли одной достаточно.

Я и со стиральной машиной справляюсь. Марта тоже мне показала. Какая там температура – шестьдесят или девяносто. А, да все равно, я ж редко стираю. То для Марты было не все равно. Сын с женой купили ей шелковую пижаму. Я не смог прочесть маленькие буквы на этикетке, взял да сунул в стирку на девяносто. Во шуму-то было! Срочно скумекал какое-то дело во дворе, только б не слушать. У внучки теперь эта пижама.

Наверно, не надо об этом думать, слезы на глаза… Эх, была бы здесь Марта. Ворчала бы из-за неверной температуры. Или из-за покера. Была бы.