Страница 72 из 100
— Поганой кровью не рассчитаться им за смерть!
Брат подошел к нему, взглянул на правый бок. Шуба пробита пулей.
«Враг метил Борлаю в спину… Бедная Карамчи погибла за него».
Положил руку брату на плечо:
— Останься дома… Мы одни все сделаем.
Сенюш созывал народ:
— Эй, артельщики! Сюда!
Все побежали седлать лошадей. Сарый, проводив их, вернулся на свое место у двери и снова завыл. Борлай посмотрел на него, и, как будто поняв горе хозяина, пес замолчал.
Борлай, подойдя к жене, опустился на одно колено.
— Карамчи!.. Карамчи!..
Уронив голову на грудь, он заплакал.
Проснулся ребенок: высвободив голые ручонки, размахивал ими и кричал.
Отец встал и, сняв люльку, прижал лицо Анчи к своей щеке.
— Одни мы остались… Что мы будем делать? Как будем жить? Ребенок горячими руками старался ухватить щеку отца.
— Есть ты хочешь, малый?.. Вижу, сынок… Вижу. — Подумав о Муйне, он сказал: — Что же, пойдем к тетке.
Бережно поддерживая люльку, он пошел в аил брата. Сарый проводил их и вернулся на свое место у порога.
В темноте ловили и седлали коней. Байрым давал распоряжения — кому скакать в Агаш, кому оставаться на охране поселка.
Выстрелы передвинулись к усадьбе Сапога.
— В погоню за ними! В погоню! — крикнул Байрым. — Они отводят след. Но им не удастся попутать нас. Знаем.
К нему подскакал Утишка, осадил разгоряченного коня.
— Что тут за стрельба?
— Бандиты напали, — ответил Сенюш.
— К Сапогу надо скакать. Скорее, вы! — торопил Утишка. — Потрясти да порасспросить — не покажутся ли концы…
Вдруг он понукнул коня и, отъехав в сторону, крикнул:
— Стой! — И послал пулю в темноту.
— Ты в кого? — догнал Утишку Миликей Никандрович.
— Мелькнул кто-то. Вроде побежал к реке.
Утишка начал перезаряжать винтовку.
«Теперь, если начнут подозревать, могут нюхать ствол сколько угодно: пахнет порохом, но выстрел сделан при всех», — думал он, довольный своей догадливостью.
Он ругал Сапога и торопил артельщиков.
Спустя минуту они мчались к усадьбе Сапога. Время от времени по команде Охлупнева останавливали коней и прислушивались. Цокота копыт о мерзлую землю нигде не было слышно. Всюду — тишина. Только в усадьбе Тыдыкова лаяли растревоженные собаки.
Отнеся сына к Муйне и возвращаясь домой, Борлай услышал лай Сарыя и прибавил шагу.
От распахнутой двери его аила метнулся человек.
— Стой! — потребовал Борлай. — Руки вверх!
Человек остановился в полосе света и поднял руки.
— Не кричи, Борлаюшко, на меня!
Токушев по голосу узнал Сапога.
— Это я, Тыдыков, прибежал к вам за помощью… Пострадал сейчас от бандитов.
Подойдя к Сапогу, Борлай быстро ощупал его. Ничего нет. Шуба даже не подпоясана.
— Что ты, что ты! Видишь, ножа и то не успел захватить. Сонный вскочил с постели.
Борлай схватил его за воротник и, тряхнув, прикрикнул:
— Говори правду! Мы все узнаем… Зачем явился?
— От смерти спасаюсь. Бандиты напали на мой дом. Стрельбу открыли. Ограду разломали. Самого лучшего иноходца увели. Я чуть живой остался. Пешком сюда прибежал. Сельсовету надо заявить.
— Иди. Будешь под арестом. Милиция приедет — разберется.
— Что ты, что ты, умный человек! Я пострадал — и меня же под арест… Ты разберись сам…
— Шагай, шагай! — Борлай толкнул Сапога и повел его в сельсовет.
Не унимаясь, Тыдыков слащаво спросил:
— У тебя, Борлаюшко, наверно, большое несчастье посетило семейный очаг? Собака воет.
— Замолчи! — сурово прикрикнул Токушев. — Тебе нет дела до моей собаки.
В сельсовете он сдал Сапога караульным и вернулся в свой аил… Он отодвинул тело Карамчи от костра, уложил поудобнее, сорвал занавеску, что висела возле кровати, и прикрыл ею покойную.
Покашливая, опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, к аилу приближался старый Токуш. Сарый, встретив его, лизнул в подбородок.
Старик прошел за очаг, приподнял покрывало, посмотрел на лицо Карамчи и заплакал.
— Смерть ошиблась, — прошептал он, садясь к костру. — Очередь умирать была моя.
— Эту смерть на меня направляли, — чуть слышно промолвил Борлай.
— Она вернется. Видишь, у покойницы глаза открытые. Тебе надо откочевать отсюда.
Сын промолчал. Ему хотелось, чтобы отец ушел. Хотелось всю ночь одному сидеть возле Карамчи и мысленно разговаривать с ней.
— Уходи скорее, — настаивал отец. — И Чечек уноси. А я останусь. Я не боюсь, что смерть придет за мной.
Но Борлай решительно потребовал оставить его одного.
Сгорбившись, старик вышел из аила.
Борлай добавил дров в костер, приподнял занавеску. Долго смотрел на жену, прощаясь с ней. По лицу его текли слезы. Потом он склонился над ямой, где спала Чечек. Осторожно взял дочку на руки и повернулся к выходу.
Просыпаясь, девочка позвала мать. Отец попытался успокоить ее:
— Не надо кричать, Чечек.
— Мама где?.. Мама!
Они уже были за порогом аила.
— Мама захворала.
— Неси меня к маме.
Прижимая к себе дочку, Борлай шагал к избушке Миликея Никандровича. По пятам, низко опустив голову, шел Сарый.
Вернувшись из погони, Охлупнев рассказал Борлаю, что они никого не нашли, что у Сапога в самом деле был разбросан заплот и, говорят, исчез конь.
— Сомненье берет, а похоже на правду, — говорил Миликей Никандрович. — Может, и верно, его богатством хотели поживиться.
В сельсовете Сапог приставал к милиционеру:
— Я боюсь домой ехать… Оградите мою жизнь от покушений.
— Перестань! — прикрикнул милиционер. — Приедем, все на месте осмотрим.
Борлай, сидя у Миликея Никандровича, молчал. Он не расставался с дочерью.
Девочка плакала. Отец обнял ее и, похлопывая рукой по спине, сказал:
— Не плачь, маленькая. Мама скоро придет.
Чечек посмотрела на него широко открытыми мокрыми глазами:
— Она не придет.
Отец еще крепче прижал ребенка к груди. Он мысленно был еще в своем аиле.
«Карамчи! Какой доброй, заботливой женой была она! По одному взгляду понимала мужа, в горькие минуты спешила утешить».
Борлай обвинял себя в том, что мало жалел ее, иногда зря покрикивал, даже обижал незаслуженно…
— Выпей чайку, Борлаюшка, — предложил Миликей Никандрович, — может, тоску от сердца отобьет. Дружно вы, знать, жили… После похорон возьми земли с ее могилы и потри против сердца, чтобы тоска не задавила.
Вдовец посадил дочь на лавку, а сам пошел к двери. Охлупнев встал на порог:
— Не выпущу… Посиди спокойно. Помолчи.
Видя, что спорить бесполезно, Борлай махнул рукой и остался в комнате.
В дверях показалось скуластое лицо Утишки. Миликей замахал на него руками и сам выскочил на улицу:
— Не заходи сейчас.
— Я хотел сказать… Беда какая пала на него…
— Завтра скажешь. Он помолчать хочет.
Вернувшись в избу, Миликей усадил Борлая за стол, налил крепкого чая. Держа стакан в руке, он не чувствовал — горячее стекло или холодное; мысли о жене не покидали его. Где-то во мраке аила летал дух Карамчи, полный неприязни ко всем живым. Он мог причинить беду новому становью. Надо откочевывать с худого места, облюбованного смертью…
Поймав себя на этих мыслях, Борлай покраснел:
«Я же знаю, что никаких духов нет. Умер человек — и только: закопают — и ничего не останется, кроме воспоминаний… И откочевывать не надо. Нельзя… Стыдно партийному человеку так думать».
Когда взошло солнце, Борлай сказал дочери:
— Пойдем, Чечек. Ты будешь жить у другой мамы.
В аиле брата молча присел «ниже огня», около порога, где останавливаются виноватые, прося прощения.
На женской половине сидела Муйна; чегедек ее был расстегнут, шуба распахнута, пестрые россыпи бус свалились на бока. Ее родной сын-годовик теребил левую грудь и пинал Анчи, который припал к правой. Иногда приемыш так стискивал зубы, что кормилица громко вскрикивала и невольно заносила руку: