Страница 57 из 100
Борлай бросил на прокос древко с обломком и побежал к коню. Бакчибаев крикнул ему вслед:
— Меня тебе никогда не обогнать! — И, обращаясь к окружавшим его косцам, сказал: — Председатель должен беречь косы, а он их ломает.
«Этих упреков хватит на все лето. Начнут говорить: „Председатель ломает, так нам простительно“, — подумал Борлай. — Черт меня дернул связаться с ним».
Он вернулся с новой косой, когда последние лучи солнца ушли из долины. Косцы уже заседлали коней, чтобы ехать домой.
— Покосимте еще, — предложил Борлай, — сейчас хорошо: не жарко.
— Плечи ноют, устал, — пожаловался Бабинас.
Его поддержали:
— Короткая летняя ночь — для сна, а не для работы.
— Отдохнуть надо, араки выпить.
Один Тохна Содонов привязал коня за изгородь и пошел за председателем. Борлай мысленно ругал косцов и стыдил самого себя: «Не сумел собрать народ. Не сумел. Ты должен добиться, чтобы все члены товарищества шли за тобой. В хорошей семье отца слушаются».
Догоняя его, Тохна кричал звонким голосом:
— Сегодня выкосили в четыре раза больше, чем вчера! А завтра еще больше выкосим! Правда?
— Правда, Тохна, правда.
Над Караколом вставал легкий туман, и долина погружалась в сон. А Борлай с Тохной все еще косили.
Из-за гор подсматривала за косцами взрослая луна. Борлай любил тихие вечера, когда цветущие луга встречают луну особенно тонким ароматом. Он хотел пройти еще несколько прокосов, а потом натаскать травы под старую лиственницу и заснуть на мягкой постели, но мысль неожиданно перекинулась в аил:
«Может, сегодня парнишка родится… Бабу надо чаем поить…»
Он крикнул Тохне, что пора кончать работу, и пошел к коню.
Над дымоходом взлетали крупные искры. В жилье веселый час — разожжен большой костер. Борлай поехал рысью.
В аиле было светло, как днем. По правую сторону от очага старухи натирали маслом тельце ребенка и тихо бормотали:
— Плечистый тебя не схватит, долгорукий тебя не словит, щекастый не оговорит…
Одна из них повернулась к кровати, на которой лежала роженица:
— Сын! Волосы длинные, хоть сейчас косу заплетай: по жизни пройдет — как по маслу прокатится.
— Как сизокрылый гусь по голубому поднебесью пролетит, — сказала вторая старуха.
— Не давай глядеть на него тому, у кого глаза холодны; не давай тому касаться, у кого руки холодны, — посоветовала третья.
В это время Борлай отворил дверь и, увидев новорожденного, радостно воскликнул:
— Сын!.. Сын родился!
Он осторожно приподнял занавеску над кроватью. Жена лежала на спине. Осунувшееся лицо ее было покрыто испариной, веки устало сомкнуты, а дыхание — ровное и спокойное. Борлай метался по аилу, не зная, чем ему заняться. Налил старухам по чашке араки, но они сказали, что он сделал это преждевременно.
Вспомнив, что для ребенка нет зыбки, он схватил топор и убежал из аила; отвязал коня от коновязи и поскакал прямо к лесу. Много раз до этого дня он порывался сделать зыбку, но всегда вспоминал поговорку, вошедшую в обычай: «Нерожденному ребенку зыбки не делай».
Одна из старух принесла шелковистой сухой травы, чтобы обложить тельце младенца. Вторая остановила ее:
— Мать говорила — надо рубашку надеть: так хочет отец.
Они нашли рубашку, сшитую из старой ситцевой рубахи Борлая, одели ребенка, завернули в овчину и в ожидании зыбки положили недалеко от костра на мужской половине. Ребенок кричал, ему сунули в рот кусок бараньего сала на ниточке.
— Пососи, пососи, — бормотала самая старая, жена Тюхтеня. — Скоро мать своим молочком кормить начнет.
Борлай вернулся с берестой и молодой березкой. Из бересты он сделал зыбку и повесил на крюк рядом с кроватью.
Береза была его любимым деревом. Березку, первый подарок сыну, он укрепил над зыбкой.
Старухи уложили ребенка в пахнущую лесом колыбель, сели к костру и закурили трубки. Борлай подал им чашки с аракой.
Он думал о сыне и сожалел, что нет такого обычая, чтобы родители сами давали имена своим детям. Он стал бы звать сына простым словом — Город, воплощающим мощь и волю. Но соседи сочтут это неучтивым. И он стал ждать первого гостя.
Борлай посетовал, что у него мало баранов. Заколоть бы теперь самого жирного и позвать всех соседей, выставить им пять тажууров араки, — пусть радуются рождению его сына. Разве может быть что-нибудь более приятное? Растет сын! Через пять лет мальчик будет держаться за гриву лошади, через следующие пять будет из малопульки белку в глаз бить, а еще через шесть-семь лет срубит свою избушку. Люди при встрече с ним станут говорить: «Вон едет лучший охотник, Борлаев сын».
Он подошел к зыбке и взглянул на крошечное лицо ребенка, окутанное овчинами. На мягких щеках сына светились капли масла. Отметив крутые брови, выдающиеся скулы и крепкие челюсти, Токушев подумал, что сын похож на него, как луна, отраженная в спокойном озере, — на настоящую. Улыбка не сходила с губ отца. Он приподнял зыбку и сказал:
— Расти скорее. Пионером будешь!
Ребенок, потеряв сало, проснулся и заплакал. Отец взял сына и положил к груди Карамчи. Веки матери тихо приоткрылись. Борлай заметил, что вокруг глаз жены легли тени, лицо пожелтело, но выражало глубокое удовлетворение, а в легком взгляде — благодарность за теплое отношение мужа. «Мне теперь надо отдохнуть», — говорили ее глаза.
Утренние лучи солнца осветили лиственничную кору у дымового отверстия. Борлай добавил дров в костер. Потом достал с полки чайник и стал кипятить чай. Когда чай вскипел, он налил жене в новую чашку и поставил на кровать, разыскал сметану и курут. Карамчи осторожно приподнялась. Борлаю хотелось говорить, но он не находил слов и только улыбался. Карамчи видела его радость и отвечала ему слабой, но полной душевной теплоты улыбкой.
Первым гостем оказался Тюхтень. С порога он спросил:
— Почему сегодня долго не звонишь? Разве не собираешься на покос?
Борлай попросил старика:
— Ты сегодня позвони… Собери всех.
Тюхтень посмотрел на зыбку и прошел вперед, на почетное место. Он понял, что ребенку еще не дано имя, и в ожидании угощения облизал губы.
Борлай, подавая гостю полную чашку араки, сказал:
— Зверь должен быть с шерстью, человек должен быть с именем.
Мать новорожденного следила за всеми движениями мужчин. Она едва сдержала сильное желание попросить старика дать ребенку скверное имя.[26] Теперь все идет иначе. Может, старухи зря говорили, что дети с плохими именами обладают большим счастьем и долголетием? Может, теперь счастье породнилось с хорошими именами? Пусть называют как хотят.
Приняв чашку из рук Токушева, Тюхтень поднял ее над костром и торжественно объявил:
— Анчи![27]
Борлай повернулся к кровати и повторил:
— Анчи!
Старик выпил араку, облизал губы и, по старому алтайскому обычаю, обращаясь к ребенку, произнес:
Хозяин поднес Тюхтеню вторую чашку араки. Старик выпил с прежней жадностью и, глядя на отца новорожденного, спел:
Тюхтень ждал, что ему подадут еще, но хозяин взял седло и пошел из аила. Старик вышел вслед за ним и направился к коновязи, где висел старый чайник.
26
Если первенец умирал, то, по алтайским обычаям, следующим новорожденным нередко давали такие имена, как Кучук — щенок, Ит-Кулак — собачьи уши, Ит-Коден — собачий зад и т. д.
27
Анчи — охотник.