Великое кочевье

Жена Содонова на первом же прокосе порезала руку и ушла под лиственницу, плача и проклиная товарищество. Она нашла горький тысячелистник, разжевала и привязала к ране.

Борлай пробовал подсекать траву носком косы, но тогда прокос получался очень узкий и коса часто втыкалась в землю. Он нажимал на пятку — пустая коса взлетала высоко, блестя на солнце.

Первый прокос он едва докосил без отдыха. Река, журчавшая за кустами тальника, обрадовала его. Он спустился в воду, умылся и посмотрел на свои руки, покрывшиеся мозолями. Долго вертел перед собой косу и никак не мог понять, что он сделал неправильно, прикрепляя сталь к древку.

Чумар оставил свой прокос недокошенным и подошел к Борлаю, потрясая косой:

— Ручки привязал высоко. Против пупа ручку надо укреплять. Я помню, так русские делали.

Он поставил косу впереди себя пяткой на землю и стал щупать живот. Все косцы начали мерять и переставлять ручки, но и после этого косы по-прежнему плохо подсекали траву.

Шеренга косцов сломалась на первом же прокосе. Не получилось той картины воодушевленной и дружной работы, о которой много раз думал Борлай. Женщины, прокосив по нескольку сажен, отдыхали на валках. Проходя мимо них, Токушев упрекал:

— Косить надо… А вы сидите, как в аилах.

— А ты что на нас ворчишь? — огрызнулась жена Айдаша. — У нас свои мужья есть.

Айдаш, поднимаясь от реки, прикрикнул на жену, она молча встала и взмахнула косой. За ней поднялись остальные. Они, провожая мужчин колючими взглядами, долго ворчали. Пока они косили первый прокос, у верхней изгороди сбитая ими трава успела завянуть и подсохнуть. От реки они пошли прямо к лиственнице и там развели костры. Запахло дымом и чаем. Мужчины, закончив по второму прокосу, поспешили туда же.

Борлай подошел к костру с мрачным лицом. Еще вчера он думал о сенокосе как о веселой и приятной работе, а сегодня понял, что это тяжелый труд, требующий навыков.

Женщины шумели, показывая одна другой мозоли на руках. Лучше по-старому рвать траву да делать из нее толгоки. Та работа всем знакома. Пусть председатель разрешит, и они сейчас начнут. Но Борлай настаивал:

— Нет, будем работать по-новому. Нам надо много сена.

Чумар с Байрымом подбадривали косцов:

— Наше товариществе накосит больше всех!

Высоко над горами плыло беспощадное солнце, готовое выпить воду из рек и расплавить гранитные валуны.

Самая хорошая пора для сенокоса: подкошенная трава в два дня превратится в душистое сено. Но на берегах Каракола не было слышно ни звона кос, ни людских голосов.

Утром Борлай долго бил обухом топора по старому медному чайнику, подвешенному к коновязи, но никто, кроме коммунистов, не выходил седлать лошадей.

Братья Токушевы и Чумар снова пошли по аилам.

— Сапог будет смеяться над нами: «Землю отобрали, а трава пропадает!» Разве можно допустить такое?.. — говорил Борлай. — Надо отправляться на работу всем сразу, как стая птиц в полет. Тогда бессильный бай застонет от злости.

Второй раз проходя по поселку, торопил мужчин и женщин:

— Собирайтесь скорее!

— Свою бабу на покос гони, — огрызнулась на него жена Бабинаса. — А мной муж распорядится.

Содонов вступился за нее:

— Худыми косами нельзя косить. Я мужчина и то руки наломал. У бабы плечи болят.

— Косы хорошие, но мы косить еще не научились.

Чумар подтвердил, что в Агаше для них отобрали лучшие косы. А сегодня на заре они с Борлаем сами отклепали лезвия остроносыми молотками.

Только к полудню им удалось поднять народ на работу. Но все женщины, кроме Урмат, жены Утишки Бакчибаева, остались дома.

Шеренга косцов была в два раза короче, чем в первый день сенокоса. Они изо всех сил били косами по траве, но, чтобы сделать прокосы чистыми, им по-прежнему приходилось руками рвать уцелевшую траву. Так продолжалось бы и в дальнейшем, если бы у Борлая не выпал клин из древка. Забивая новый клин, он нажал на обух косы, и прямой угол между нею и древком превратился в острый. Окончив ремонт, Борлай плюнул на ладони и так же широко размахнулся. Коса, легкая, как перо птицы, опустилась в зеленый шелк, с визгом срезала его и высоко подбросила целую охапку. Борлай остановился и удивленно посмотрел на косу, будто ее незаметно подменили. Восторженно улыбаясь, он начал часто взмахивать косой; трава под ней дрожала, подпрыгивала и то и дело ложилась в валок, — прокос стал в два раза шире.

Косцы бежали за ним, любовались чистым прокосом.

Борлай остановился.

— Вот так же перемените клинья… Мало думали мы, не догадались вчера.

Алтайцы побежали за косами. На берегу реки они пересаживали их, вбивали клинья. Косы сразу становились неузнаваемыми: с одного взмаха срезали широкую полоску самой густой травы.

Потные лица косцов повеселели. Они раз в пять быстрее, чем раньше, проходили прокос и не чувствовали такой усталости, как накануне. За их спинами теперь лежали прямые и широкие прокосы — три всадника в ряд проедут.

Косы приятно звенели.

Борлаю нравилось веселое многолюдье. Догоняя косца, идущего впереди, или уходя от настигающего, он не замечал, как отмахивал прокос за прокосом. На берегу реки втыкал древко в землю, ложился на гранитные валуны, передававшие телу освежающую прохладу, и жадно, большими глотками пил чистую горную воду. Стремительные струйки налетали на него, бились о щеку, заливали нос. Борлай приподымался, громко отфыркивался и снова ложился грудью на мокрый камень. Усталость вмиг исчезала, будто ее уносила быстрая вода. Он вскакивал с детской легкостью, клал косу на плечо и, поднимаясь к верхней изгороди, шагал широко и твердо. Луг выглядел теперь огромным озером: ветерок шевелил свежие валки, и они, вздымаясь, напоминали гребни волн. На мнимых берегах озера, по ту сторону изгороди, паслись бараны Сапога Тыдыкова. Сколько их? Говорят, что сам хозяин точно не знает. И говорят это не зря: по уверению стариков, если считать скот, то он будет падать от болезней и зверя. Вспомнив это, Борлай усмехнулся одними уголками губ и подумал: «Мы сосчитаем… Придет такой день, когда вся долина со всеми табунами и стадами будет нашей».

Борлай дошел до изгороди, встал на свое место, за Утишкой, и опять начал косить.

Прокос его по-прежнему был широк, но трава ложилась неровно. Коса угрожающе высовывала носок на соседний прокос. Утишка ворчал, часто взмахивал косой, но не мог уйти от Борлая, который был занят своими думами и не замечал его.

Когда коса опускалась в арык, Борлай вздрагивал, как бы просыпаясь от раздумия, и то носком, то пяткой обкашивал крутые склоны. Но вот он выходил на ровное место — думы снова завладевали им: «В товариществе взрастет дружба, все будут об общем заботиться, как о своем».

Он споткнулся о кочку и занес косу с опозданием, когда сосед поворачивался, чтобы сделать новый взмах, — острие воткнулось в древко Утишкиной косы. Тот выронил косу и крикнул:

— Осторожнее! Ты подрубишь меня.

Борлай от неожиданности вздрогнул, обтер свою косу травой и стал точить бруском.

— Косишь, как сонный, — ворчал Утишка.

— Кто сонный? Я? Да я тебя сейчас обгоню.

Сунул брусок за голенище, широко расставил ноги, чуть нагнулся вперед и начал косить так быстро, что все удивились. Утишка тоже нажимал, уменьшая ширину прокоса.

Косцы, подымавшиеся от реки, хохотали.

— Вот новая байга! А ну, кто кого обгонит?

— Не поддавайся, Утишка!

— Обгоняй, Борлай! Оставь ему травяной язык.

Все перестали косить и смотрели на них. За арыком Токушев начал обгонять Бакчибаева, но ему попал темно-зеленый куст густой травы в человеческий рост. Пока он косил этот куст, Утишка ушел вперед на сажень. Борлай наклонился еще ниже, коса мелькала перед ним. Вскоре он снова настиг бы Утишку, но на его пути оказался камень: лезвие неприятно звякнуло, и носок воткнулся в землю, обломок взлетел над травой, блеснув на солнце.

— Сломал! — злорадствовал Утишка. — Вот так председатель!