Великое кочевье

— Деньги на нее уже отпущены, — сообщил Техтиеков. — Маслодельный завод у вас построим.

— Вот видите! Промышленность! — радовался Копосов за Токушевых, которым предстояло жить и работать в этом первом алтайском поселке.

— Спасибо, Федор Семенович! — Борлай схватил руку Копосова. — Спасибо, товарищ Техтиеков!

— Не нам — партии спасибо говори, — сказал секретарь аймачного комитета.

— Мы весной приедем, лиственничной коры надерем, аилы поставим, — говорил Борлай. — Перекочуем сюда, а потом начнем избушки делать. Сейчас побегу всем расскажу.

— Отдохни немного, — посоветовал Копосов.

— Нельзя отдыхать. Некогда отдыхать. Надо людям радость нести, — горячо сказал Борлай и протянул руку к брату: — Дай письмо Суртаева. Всем читать буду.

Получив письмо и спрятав его на груди, старший Токушев простился со всеми и, быстро передвигая лыжи, направился к высокому хребту.

Вскоре после этого Байрым вместе с другими делегатами выехал на краевой съезд Советов. В большом городе на вокзале их ждали автомобили. Байрыму хотелось обойти вокруг машины, ощупать ее, но он сдержался, зная, что этим обратит на себя внимание. Он степенно поднялся в кузов автобуса.

Машина летела навстречу ветру. Появлялись и исчезали прямые улицы, кружились кварталы. Токушев думал о Чуйском тракте — древней тропе торгашей. Там второй год взрывали скалы, осушали топкие низины и одевали их камнем. Скоро широкая и ровная, как эта улица, дорога будет пробита сквозь горы до самой границы. По новому тракту пойдут такие же блестящие и быстроходные машины.

Большой гостиницы в то время в городе еще не было, и делегатов Алтая разместили в одной из казарм. Вечером к ним пришли красноармейцы. Долго разговаривали о работе колхозов, об учебе в Красной Армии. Байрыма попросили рассказать о жизни алтайцев. Потом гармонист нажал лады и бойко растянул розовые мехи двухрядки. Младший командир кружился, притопывая, и бил в ладоши. Байрым смотрел на гармониста, склонившего голову набок и щекой касавшегося гармошки, и ему самому хотелось вот так же растянуть упругие мехи.

Утром их повели посмотреть конюшни. Артиллеристы чистили сытых лошадей. Шерсть блестела. Байрым взял бирку, вплетенную в хвост коня.

— «Орел», — прочитал командир. — Все лошади в армии имеют имена.

Токушев погладил Орла.

— Хорошо!

Посмотрел на красноармейцев, а потом круто повернулся к командиру.

— В Красной Армии только русска человек? Почему так делат? Плохо! Алтай человек тоже хочет свой государство… как сказать…

— Охранять, — подсказал командир.

— Вот, правильно сказал, товарищ. Государство караулить. Алтай человек брать надо.

— В нашей батарее есть украинцы, белорусы, татары, — сказал командир. — Видимо, скоро будут призывать и алтайцев.

Вечером председатель облисполкома Чиликей Суразаков созвал алтайскую делегацию.

— Поедем в гости к товарищу Грозину. Он приглашает к себе всех.

Теперь Байрым по-иному взглянул на город. Дома и улицы показались знакомыми, будто он прожил здесь несколько недель. В этом огромном городе оказался товарищ, занимающий большой пост, к которому он, Токушев, вместе с другими делегатами едет в гости.

Машина остановилась у подъезда семиэтажного дома. Хозяин встретил гостей у порога, всем пожал руки и пригласил в просторную комнату, середину которой занимал длинный стол, заставленный тарелками, вазами, стаканами. Со времени их встречи Грозин изменился: в волосах появились серебряные нити, к глазам подступали морщины. Одет он был в черную бархатную рубаху, подпоясанную широким ремнем. Таким, по-домашнему простым, Токушев видел его впервые. Грозин усадил гостей за стол.

— Ну, расскажите, товарищи: как вы живете, как работаете? — И с легкой грустью добавил: — Люблю я край ваш… горы цветистые, зеленые озера! Много там знакомых, добрых людей.

— О чем рассказывать — не знаем.

— Собрания бедноты сейчас где проводите? Не в лесу? — улыбнулся Грозин.

— Зачем в лесу? Мы баев уже не боимся. Теперь они нас боятся, — ответил Байрым.

И беседа полилась.

Всем хотелось поделиться радостью новой жизни. Говорили о выборах в Советы, о пастбищах, отведенных товариществу, о приплоде от породистых жеребцов и быков, которых им дало государство.

— Хорошо! Хорошо! — подбадривал Грозин и принимался расспрашивать о своих знакомых.

Попросив жену налить всем чаю, он извинился, что у них нет талкана, и алтайцы почувствовали, что находятся в кругу близких людей.

Выслушивая рассказы о жизни кочевий, о новых веяниях, о классовой борьбе, Грозин изредка вставлял два-три слова. Байрым отметил, что эти слова всегда безошибочно указывали путь, по которому нужно двигаться вперед.

Грозин повернулся к нему.

— Токушев, почему чай не пьешь? — Подсел поближе. — Тебе следовало бы на съезде выступить с речью и рассказать хотя бы то же самое, что ты здесь говорил.

С той минуты Байрым не мог найти себе места. Ему казалось, что кровь кипела в жилах. Мысли разлетались, как птицы, — не соберешь. Осталась одна — о том, что он скажет людям. Тысяча человек будет слушать его! Люди, приехавшие из Москвы, каждое слово запишут в книжки и после будут смотреть, выполняют ли алтайцы Каракольской долины то, о чем говорил Байрым Токушев. Много раз выступал он перед алтайцами и никогда не думал, что скажет лишнее слово, а теперь не доверял себе: ведь впервые придется говорить на большом съезде. И Байрым начал старательно подбирать фразу за фразой.

Городской театр переполнен. Зал залит огнями. На длинных железных стержнях — огромные ведра, обращенные доньями к сцене; в каждом ведре пылают солнечные осколки, взглянешь на них — глаза режет, на ресницы выкатываются слезинки.

К высокому столику подходят люди. Говорят о работе сельсоветов и колхозов, о посеве и семенах, о скоте и скотных дворах, о табунах и пастбищах. У этих людей больше заботы о посеве, чем у рядового крестьянина, даже больше, чем у товарищества. Байрыму приятно сидеть среди этих людей большой заботы и больших дел. Когда назвали его фамилию, он легко взбежал на сцену и повернулся к народу.

— Как говорить будем — не знаем. По-русски плохо умеем, — смущенно начал он, разглаживая исписанный листок бумаги.

— Говорите на родном языке. Есть переводчик.

Токушев обрадовался, отложил бумажку в сторону. Он начал с перекочевки в долину Голубых Ветров, рассказал о первых днях товарищества, тревожных, но полных уверенности, о схватках с баями. Воспоминания о днях победы окрыляли его, голос с каждой секундой звучал тверже. Вскидывая голову, он говорил все увлеченнее и громче.

Переводчик, безусый парень с голубыми глазами, дернул его за рукав и забормотал невнятно:

— Товарищ Токушев говорит, как плохо жилось кочевым алтайцам в старое время, как их эксплуатировали баи…

Байрым смотрел на переводчика и недовольно шевелил бровями.

— Теперь при Советской власти им стало жить лучше, — продолжал парень. — У них появились товарищества.

Токушев подошел поближе к залу.

— Сам хочу по-русски говорить. Однако маленько лучше будет. — Кивнул на переводчика: — Он много слов себе проглотил, вам не сказал.

Громкие рукоплескания и добродушный смех долго не давали говорить. Байрым смеялся вместе со всеми. Когда установилась тишина, он снова взял свою бумажку и смело начал по-русски:

— Раньше было темно-темно. — Он поднял руки перед собою, точно слепой, нащупывающий какие-то стены. — Алтай человек ходили так и лбами друг дружку — стук. Купец, много купец, бай, много бай было, под ногами вертелись, как злые собачонки, рвали с русска бедняк, с алтай бедный человек рвали. Теперь светает, шибко скоро светает. Русский стал брат алтай бедный человек, алтай — русска брат.

Аплодисменты прервали речь. Шипели «юпитеры». Щелкали фотоаппараты. Байрым отворачивался от яркого света, закрывал глаза ладонью.

— Весной и осенью алтай человек кочевал. Скоро алтай колхоз скажет: кончай кочевать!.. Так партия учит. — Он взмахнул рукой. — Теперь алтай бедный человек последний раз кочует. От единоличник аил в колхоз кочует. Великое кочевье!