Страница 45 из 100
Глава четырнадцатая
Тяжелое, цвета древесной золы, лохматое покрывало сначала затянуло весь небосклон, потом опустилось в долину. Не видно ни гор, ни лесов. Скрыты дали.
Мрачно на душе Сапога Тыдыкова. Что ни утро, то новая неприятная весть летела к нему. Говорухин уехал из областного города, и никто не мог сказать, когда он вернется. В аймачном земельном отделе говорили, что землемеры в первую очередь отведут землю не ему, Сапогу Тыдыкову, а товариществу. Из военкомата, куда он послал письмо с просьбой взять его конный завод под свою защиту, даже не ответили. По кочевьям ездили люди, собиравшие членские взносы в потребительское общество. В долине появился свой кооператив. Чумара Камзаева выбрали председателем, построили лавку. Его, Сапога Тыдыкова, не только не спросили об этом, но даже членские взносы от него отказались принять.
На исходе дня, когда Сапог сидел у очага и курил так жадно, что жены не успевали набивать трубки, в юрту вполз Ногон и, тряся бороденкой, прошамкал:
— Байрыма привезли с пробитым плечом.
— Знаю, — нетерпеливо обрезал хозяин. — Что говорят об этом в аилах?
Голос старого прислужника стал еще шепелявее:
— Говорят, что стрелял не вор.
— Испугались или нет, спрашиваю?
— Нынче их, Большой Человек, ничем не испугаешь.
— О Токушевых что говорят?
— Больше жалеют их, мудрый человек. Говорят: «Заботливые о народе — и такое им несчастье!» — бормотал старик и позади себя одной рукой приподымал толстую кошму, которой был закрыт выход.
Каменное лицо Сапога вдруг вспыхнуло.
— Уходи к шайтану, дурак!
Медная с нефритовым чубуком трубка ударилась о кошму, которая опустилась позади старого прислужника, успевшего выскользнуть во двор. Грудь Сапога распирала одышка:
«Теленок паршивый… Понадеялся на него, истратился… На самой первой красавице его женил».
Он без конца курил, беспокойно пощипывая пышную кисть на шапке.
В таком настроении и застал его Копшолай. По желтому лицу и тревожно округлившимся глазам гостя Сапог понял, что сосед привез тоже нерадостную новость.
— Слышал, Большой Человек, что с нами делают? — спросил тот почтительно, оставаясь на ногах.
— Нет. А что они опять удумали? — раздраженно осведомился Сапог, зная, что только разящая новость могла поднять этого тучного лежебоку из его берлоги. — Садись.
— Голоса у нас отобрали.
— Голоса? Как можно у живого человека голос отобрать?
Хотел недоверчиво улыбнуться, но губы не повиновались.
— Все будут выбирать новый сельсовет, а нас с тобой не пустят на собрание. Сам был в Совете, сказали: «У тебя голоса нет».
Короткие ноги Копшолая подогнулись, и он нерешительно сел.
— Я думал, что шутят, и крикнул: «Вот какой у меня голос!» А они — свое: «Ты не имешь права говорить, а если вздумаешь на собрание прийти, в тюрьму отвезем».
Стало ясно, что Копшолай не врет и не путает.
Подергивая плечами, Сапог вскочил.
— У меня голос не отберут. Нет… Я в Новосибирск поеду, в Москву…
Крепко веря в свою изворотливость и могущество, Тыдыков все же не надеялся на быстрый успех. Горькое сомнение точило грудь.
Одевшись в потрепанную шубу, он поехал в сельсовет.
Возле старого тракта — одинокая изба. Там сельский Совет. У коновязей стояло несколько десятков лошадей. Сапогу не понравилось это. В неудачное время приехал. Наверно, опять созвали бедноту на собрание. Это видно по седлам: простые деревяшки, едва прикрытые кошмой.
В избе было так тесно, что некуда ногу поставить, — по всему полу, плечом к плечу, сидели алтайцы, над ними — тучи дыма. Раскаленная железная печка, на которой сушился листовой табак, наполняла комнату горьким чадом.
При появлении Сапога никто даже не шевельнулся, никто не ответил на приветствие. Переполненной комнатой завладела странная тишина, не имевшая ничего общего с былой почтительностью к баю. Пробравшись к столу, за которым почему-то сидел Аргачи, Сапог спросил:
— Добрый человек, а где уважаемый секретарь сельского Совета?
— Я сейчас работаю секретарем, — ответил с достоинством Аргачи, глядя на посетителя.
— Вот не слышал о перемене!.. Ты парень хороший. Меня знаешь, поймешь…
— А тут и понимать нечего. Все давно ясно, — Аргачи быстро перебрал бумаги и одну подал Сапогу. — Получи и распишись.
— Что — получи? — высокомерно осведомился тот, глядя поверх головы своего вчерашнего пастуха.
— Извещение. Налог прибавили, как на лишенного права голоса.
Тыдыков выхватил бумажку, пробежал по ней главами, скомкав, кинул секретарю в лицо:
— Голос отбирать?! Врешь, галчонок тонконогий, не отберешь! Я с тобой и разговаривать не стану.
— Замолчи. Уходи отсюда.
Сапог продолжал кричать. Его повернули к выходу. Алтайцы раздвинулись, давая дорогу, кто-то широко открыл дверь.
За спиной — многоголосый хохот, скрип дверных петель, а потом убийственная тишина.
А давно ли с больших сходок его провожали с почестями! Каждый алтаец считал своим долгом подвести ему коня, подтянуть подпруги или помочь подняться в седло!
Впереди — застывшие горы, запорошенная снегом долина. С северо-запада по долине мчатся снежные вихри и уносят обломки сухих дудок.
Нахлестывая коня плетью, Сапог мчался в Агаш. Снежные вихри обгоняли его, застилая даль.
Проскакав больше половины пути, он вдруг повернул коня. Направляясь домой, шептал:
— Так лучше. По-иному взглянут на меня. И не будут приплетать к этому выстрелу.
Не заезжая домой, направился к аилу Анытпаса. Вломившись в бедное жилье, набросился на Яманай:
— Где твой косоглазый?
— Не знаю. Шестой день дома не был, — равнодушно молвила женщина и, заметив, что глаза Сапога заискрились, отодвинулась к кровати:
— Почему не плачешь, не ищешь? Может, что-нибудь случилось с ним?
Присмотревшись к сурово сжатым губам женщины, Сапог отметил, что в ее душе уже поселилась не присущая алтайкам дерзость. Требовательный тон сменил на льстивую доброту:
— Почему ты, лесной цветок, в рваной шубе? И чегедек у тебя быстро поистрепался. Первой красавице Голубых долин стыдно ходить в таких лохмотьях.
— Стыд тебе бы надо знать.
— А чего мне стыдиться?.. Я добрый. Принесу тебе дорогого бархату. А хочешь — шелку.
— Принесешь — все в костер побросаю.
Яманай дышала учащенно, а правой рукой нащупывала что-то под кроватью.
— Так разговаривать со старшим нельзя, — жестко напомнил Тыдыков и, пригнувшись, двинулся к ней. — Будешь ласковой — я тебя золотом осыплю.
В правой руке Яманай блеснуло стальное острие.
— Ну ладно, ладно… — Сапог помахал ей кистью руки. — Я в другой раз приду.
Выйдя из аила, он увидел Анытпаса, возвращавшегося домой верхом на коне, и кивком головы показал, чтобы тот ехал в усадьбу.
Пастух дрожал от испуга; покорно направил коня в ворота. Во дворе не спешился, а свалился на землю. Ноги еле-еле держали его.
— Где ты пропадал? — прикрикнул хозяин. — Я знаю, табун стерег подпасок. Все знаю.
Ему, главе сеока, и полагается знать все. От него, как от отца, не должно быть тайны. Анытпас с детства был приучен к этому и теперь решил ничего не скрывать. Дрожащими губами едва-едва выговорил:
— Т-там… В-в-волю Эрлика в-выполнял.
— Какую волю злого бога? Ты что болтаешь, дурак?
— Борлая бил.
— Борлай здоров. Он сегодня был у меня в гостях. Может, ты в Байрыма, щенок, стрелял?
— В Байрыма? Ошибся? Неужели ошибся? — бормотал Анытпас. Ему стало страшно.
— А что, Эрлик давно говорил тебе о своей воле? — спросил Сапог.
— Мне Шатый передавал.
— Глупости. Шатый песню пел, какая при камланье полагается… Не вздумай еще кому-нибудь говорить про это. Я знаю, ты из-за Яманай руку на Токушевых поднял! — кричал Сапог. — Разбойник ты!
В словах Сапога была доля правды, и Анытпасу стало еще страшнее. Ноги у него подогнулись. Он упал и, бороздя носом землю, пополз к хозяину.