Страница 13 из 15
Однажды, вызванный к телефону, Серёжа с размаху открыл дверь и неожиданно увидел, что в кабинете сидит Вениамин Алексеевич и разговаривает по телефону. Опешив, Серёжа не знал, что делать: и телефон-то занят, и Вениамин Алексеевич сидит за столом, поблескивая очками.
— Подождите, подождите с протезом, уважаемая! — говорил Вениамин Алексеевич. — Кстати, он пришёл, ваш наследник. Передаю трубку, будьте здоровы. Заходи, заходи, малыш!
Серёжа подошёл и неохотно взял трубку. Он плохо слышал, о чём говорила мама, следя за крупными руками врача, перебиравшими какие-то бумаги. Ногти были коротко острижены, кончики пальцев коричневые, как у заядлого курильщика, который не употребляет мундштука. Серёжа знал, что желтизна — не от курения, а от иода, которым врач натирал пальцы перед операциями.
Отвечал Серёжа матери невпопад, кое-как, та встревожилась и начала выпытывать: уж здоров ли он, не случилось ли чего?
— Да здоров я, мама, чего ты, в самом деле! — нетерпеливо ответил Серёжа. Больше всего ему сейчас хотелось убежать в палату: он чувствовал, что врач нет-нет, да и взглянет на него.
Мама просила не обманывать, сказать правду, а Серёжа замолчал, догадавшись, что Вениамин Алексеевич говорил о его, Серёжином протезе. Почему надо подождать с протезом?
— Да я не обманываю, мама! Правда, правда, я совсем здоров.
Наконец мама положила трубку, и Серёжа торопливо пошёл к двери.
— Ну как, Серёжа: мириться будем? — неожиданно услышал он голос врача.
Серёжа остановился, оглянулся:
— Я...
— Знаю, знаю — сердит, — сказал врач. — Но подумай сам: что я мог поделать? Гангрена — это, знаешь, такое дело: или смерть, или операция.
Серёжа потупился: он избегал взгляда этого человека, казался нестерпимым блеск его очков.
— Благородная, да нелёгкая работа хирурга, — сказал Вениамин Алексеевич и вздохнул: — Когда-нибудь ты это поймёшь...
— А вы бы другой работой занялись, — невольно, само собой сказалось у Серёжи.
Вениамин Алексеевич усмехнулся, снял очки и стал протирать стёкла. И внезапно выражение лица у него изменилось. Это был простой, добрый и, видимо, усталый старик, с которым совсем не страшно поговорить.
— А почему вы мне не разрешаете носить протез? — спросил осмелевший Серёжа, вглядываясь в серые, близоруко щурившиеся глаза.
— Протез не разрешаю? Скажи на милость!
— Вы сами по телефону говорили... С мамой... Я слышал...
— Правильно, говорил. Сам посуди: ты растёшь, и если заказать тебе протез — через пару лет придётся делать новый. Ходи пока на костылях — и легче, и здоровее.
Серёжа не думал, что на протезе труднее ходить, чем на костылях, но вот насчёт роста — это, пожалуй, правильно. Протезов и в самом деле не напасёшься, так же как и ботинок — износить не успел, а уже малы.
— А когда взрослый буду — тогда можно?
— Безусловно.
— И будет незаметно, что у меня нет ноги?
— Конечно. Бегуном не станешь, а ходить сможешь отлично. Придётся потренироваться, без этого не обойтись...
Серёжа молчал, размышляя. Тренироваться он согласен, без этого и в самом деле не обойтись: вот даже на костылях пришлось учиться ходить...
Вениамин Алексеевич надел очки, подошёл к Серёже и положил ему на плечо большую, мягкую Руку:
— Знаешь что, Серёжа? Честно скажу — не легко мне было решиться на такое дело. У меня свои ребята есть, все делал, чтобы предотвратить такой исход, два дня боролся с гангреной, раздумывал, но...
Он говорил спокойно, немного грустно, с сожалением. Серёжа, подняв голову, смотрел ему в лицо. И хотя Вениамин Алексеевич был теперь в очках, однако уже не казался таким чужим и строгим, как раньше...
НАКОНЕЦ-ТО ДОМА!
Серёжу выписали в весенний, тёплый день. Провожать вышли многие больные, дежурные сестры, Лидия Ивановна и даже сам Вениамин Алексеевич. Казалось, Серёжа и не рад такому вниманию: он нетерпеливо звал прощавшуюся с врачами Зинаиду Алексеевну:
— Ну, мама же! Ты скоро?
— Надоели мы ему хуже горькой редьки, — сказал врач.
— Трудно ему здесь пришлось, Вениамин Алексеевич, — оглянувшись на сына, сказала Зинаида Алексеевна.
— Было дело, было! — продолжал врач и подошёл к кошеве. — Ну, счастливого пути, Серёжа! Постарайся больше нам не попадаться!
— До свидания! Не попадусь! — полушутя, полусерьёзно ответил мальчик.
Кошева тронулась. На Светлом образовались большие наледи, и конюх Иван Захарович повёз Мерсенёвых кругом озера, береговой дорогой. Лес стоял чёрный, оголённый, набухший, на прогалинах в лучах солнца тускло мерцали тающие сугробы. Под ногами Серко, под санями хлюпала весенняя вода.
Чем ближе подъезжали к дому, тем больше веселел Серёжа. Он чувствовал себя здоровым, и его смешило, что мама и Иван Захарович относятся к нему, как к совсем беспомощному малышу. Правда, никто и словом не обмолвился о событиях той зимней ночи, но было ясно, что они не забыты, и Иван Захарович посматривает на Серёжу и уложенные рядом костыльки не просто так.
— Побереги-ка сынка, Алексеевна, — раскат! — предупреждал старик и придерживал Серко, хотя тот и так еле плёлся.
Зинаида Алексеевна крепко обнимала Серёжу, прижимала к себе и тревожно следила за приближающимся раскатом. А Серёже было смешно: боятся пустякового раската! После всего, что с ним произошло, такие опасности уже не казались страшными. Всё тяжёлое и трудное осталось позади, и одна радость, радость жизни переполняла его маленькое сердце.
За лесом замелькали здания дома отдыха, и Серёжа с любопытством стал всматриваться: интересно посмотреть, что тут изменилось без него?
Они ехали по прорубленной в вековом лесу главной аллее, огибавшей глубокие заливы Светлого, мимо выкрашенных к летнему сезону дач. Они были всё такие же, если не считать, что сугробы теперь съёжились.
В конце боковой аллеи виднелось двухэтажное общежитие сотрудников дома отдыха с просторным бетонированным крыльцом. Возле этого крыльца стоял Серко в тот предутренний тёмный час, когда они с дядей Гришей уезжали в Собольское. Мама, кутаясь в платок, стояла на крыльце и кричала им вслед: «К вечеру чтоб дома были! Смотрите у меня!» Вот тебе и к вечеру: вернулся почти через два месяца и без ноги... Серёжа нахмурился...
Мерсенёва первой вылезла из кошевы и подошла к сыну, собираясь его вынести. Готовился помогать и Иван Захарович.
— Не надо! — сказал Серёжа, и когда Зинаида Алексеевна всё-таки склонилась над ним, он отодвинул её в сторону и нетерпеливо проговорил: — Говорю, не надо! Я сам!
Он выкинул ногу из кошевы, сел на краешек, подставил костыльки, ловко встал на них и, постукивая, пошёл на крыльцо.
— Ишь ты, приспособился! — усмехнулся Иван Захарович впервые за всю дорогу. — Ниче-го-о! Видать, дело у него пойдёт, Алексеевна! Не кручинься больно-то — обойдётся!
— Я так надеюсь, так надеюсь, Иван Захарович! — сказала Зинаида Алексеевна, вынимая из саней одеяло и узел с посудой, в которой она возила гостинцы в больницу. — Трудно ему будет...
Когда они пришли домой, Серёжа с любопытством осматривал комнату: она за это время стала как будто меньше, и все вещи казались какими-то постаревшими, потёртыми. Диван оказался низеньким и совсем не таким широким, каким представлялся Серёже, когда он вспоминал его в больнице.
Весь подоконник был заставлен цветами. Они выпустили много новых листьев. Свежую, яркую зелень пронизывало солнце. Солнечные блики рассыпались и на полосатой ковровой дорожке.
— Вот мы и дома, — сказала Зинаида Алексеевна, подсаживаясь к сыну на диван. — Снова дома. Сыночек ты мой!
— Мама, не надо. Ты опять заплачешь, — отстранился Серёжа.
— Ну, не буду, не буду, — глотая слёзы, проговорила мать.
После обеда Зинаида Алексеевна, как обычно, ушла на работу, и Серёжа остался один. Он прилёг на диван и стал прислушиваться к знакомым звукам: звонкому тиканию ходиков и доносившемуся из-за окна постукиванию. Там росла сосна, и это её сучок стучал в окно. Вот не позволила мама обрезать сучок раньше, а теперь это потруднее будет сделать: с одной-то ногой не так просто лазить по деревьям. Но он всё равно попробует...