Взбаламученное море

Семен в это время принес Бакланову его бальную форму.

— Какой ведь, чертенок, стройненький, — говорил Венявин, когда Александр затягивал ремнем свои мундирные брюки. — А воротник, брат, чудный. Чудо как вышит! — любовался он.

Все, что принадлежало Александру, Венявину казалось необыкновенно каким-то прекрасным.

— Ну, так прощай! Зайду к матери и явлюсь, — сказал он.

— Хорошо, — отвечал Александр.

Раздраженно-нервное состояние в нем еще продолжалось. Совсем уже собравшись и выходя, он сказал в передней человеку:

— Ты ляжешь у меня в кабинете, дворнику тоже вели, как и вчера, лечь в столовой, а кучеру — в лакейской!

— Кучер говорит, ему надобно-с быть около лошадей, объяснил-было ему лакей.

— Чтобы чорт все побрал! — крикнул Александр и сел в сани.

На улице луна осветила его фигуру, экипаж, кучера и лошадь ярким белым светом.

9

Спущен на землю

Дом дворянского собрания горел всеми своими двадцати пятью окнами. Публики ожидалось довольное число. В каждую баллотировку обыкновенно говорили: «Ну, сегодня вся Таганка в собрание тронется». Дамы высшего общества, то есть жены мужей пятого класса, за исключением губернаторши, бывавшей тут почти по обязанности своей службы, обыкновенно не ездили в эти собрания и даже дам и кавалеров, бывавших там, называли вторничными кавалерами и вторничными дамами (собрание всегда бывало по вторникам). Надежда Павловна по своему состоянию могла вывезти дочь только в собрание. Бывать же с ней на балах и на вечерах она не имела ни средств ни знакомств.

Проиграли уже ритурнель перед кадрилью, когда Александр, с воодушевленною физиономией, вошел в залу, и первое, что взмахнул глазами на хоры: добродушное лицо Венявина уже виднелось оттуда. Александр, надев на нос пенсне и закинув несколько голову назад, начал обводить глазами залу. Он не был близорук, но носил это орудие собственно для того, чтобы представить собою человека мыслящего и занимающегося. Около балюстрады, на самом видном месте залы, он увидел Надежду Павловну с дочерью; Петра Григорьевича, к величайшему его блаженству, покинули дома.

Соня, выше почти всех других девиц, с развитою вполне грудью (Александр в первый еще раз видел ее в бальном наряде), в белом роскошном платье, на котором с удивительным умением было брошено несколько розанов, с черной косой, в которую тоже впивались два розана — весело разговаривала с высоким, стройным полковником в белых серебряных эполетах и с белым аксельбантом. В некотором расстоянии от него, но как бы стремясь к нему всем телом, стояла губернаторша. Начальник губернии, несмотря на свою гордость, тоже заметно старался держать себя невдалеке от этой группы.

Все это Александра сильно удивило.

Разговаривавший с Соней был присланный по наборам флигельадъютант Корнеев. До какой степени он с первых своих шагов сделался любимцем всех дам, автор даже затрудняется сказать. От большей части дам только и слышно было: «У меня был Корнеев!», «Корнеев тоже рассказывал!», «Корнеев говорит, что он знаком с m-me Biardo!». И хорошо еще, если бы в этом случае прекрасным полом руководствовала любовь к изящному (Корнеев действительно был красив собою); но нет: тут лежало в основании гораздо более ничтожное, чтобы не сказать холопское чувство.

Когда музыканты заиграли кадриль, Соня преспокойно подала руку флигель-адъютанту и пошла с ним. Это уж совершенно озадачило студента. Первую кадриль она еще в Ковригине обещалась танцовать с ним. Несколько сконфуженный, но заложив руку за борт мундира и выпячивая грудь, он гордо подошел к ней.

— Вы обещались эту кадриль танцовать со мной, — сказал он.

— Ах, да, pardon!.. Я и забыла… Ну, ничего, все равно, следующую, — проговорила она скороговоркой и, как ни в чем не бывало, не обернулась к своему кавалеру.

— Да как же это? — забормотал-было Александр.

— Не могла ж она отказать флигель-адъютанту, какой ты глупый! — объяснила ему напрямик находившаяся невдалеке Надежда Павловна.

Александр этим окончательно обиделся. Сделав презрительную мину, он отошел и сел на дальний стул. Наверх, на хоры он не смел и взглянуть, до того ему было стыдно Венявина. Но это было еще только начало его мучений: Соня беспрестанно разговаривала с своим кавалером, вскидывала на него свои чудные глаза и мешалась в кадрили. Чтобы не видеть этого, Александр отвернулся и с упорством школьника стал смотреть на одну точку совершенно в противоположной стороне.

Наконец подали сигнал ко второй кадрили.

Он встал и пошел. Соня в это время рассеянно стояла посреди залы.

— Надеюсь, что эту кадриль я с вами танцую, — проговорил он ей мрачно.

— Да, — отвечала Соня, а между тем глаза ее кого-то искали по зале.

Александр, став около нее, даже не предложил ей стула. Он решился быть дерзким с ней.

— Вы с таким удовольствием танцовали с вашим кавалером. Вот, я думаю, рассыпал перед вами перлы ума! — сказал он насмешливо.

— Да, он премилый, — отвечала Соня, как бы не поняв.

Александр закусил губы.

— Я все теперь вспоминаю о Захарьине! — продолжал он, переменив тон.

— Что? — спросила Соня, как бы не расслышав.

— О Захарьине! — повторил студент и вздохнул.

В лице Сони промелькнуло что-то вроде насмешливой улыбки, но потом она вдруг вся засияла радостью. К ней, пробираясь между парами, ловкою, но осторожною походкой подходил Корнеев. Это превышало всякую меру терпения. Александр решился наговорить ему дерзостей, толкнуть его и вызвать на дуэль. Корнеев выразил Соне просьбу, чтоб она представила его матери.

— Ах, да, да! — почти воскликнула Соня и беспрестанно стала обращаться к нему то со взглядом, то с вопросом.

Корнеев отвечал ей, но стоял в некотором отдалении. Александр никаким образом не мог придраться к нему.

После кадрили Корнеев представился Надежде Павловне. У той от радости рот расплылся до ушей. Она улыбалась, кланялась, пылала румянцем. На нее Александр сердился еще более, чем на Соню.

«Презренная тварь, торгующая своей дочерью», — шевелилось в его душе.

Между тем внимание блестящего петербургского кавалера к бедной, но прекрасной собою девушке сейчас же возымело свои последствия. Отпускной конно-пионер, лучший полькер в городе, пригласил ее на польку. Эффект, который Соня произвела при этом своим высоким, грациозным станом, был выше всякого описания. Один из самых светских молодых людей, чиновник особых поручений и вряд ли не камер-юнкер, пригласил ее на кадриль, наконец сам губернатор провальсировал с нею, причем фалды на его армейском заду ужасно смешно раздувались. Но Соня и с ним была прелестна. Александр сам своими ушами, слышал, как флигель-адъютант, ходя с губернаторшей, говорил ей:

— Она первая здесь красавица.

— Поздравляю, вы уже, значит, влюблены? — замечала ему та.

— Решительно, — отвечал он, пожимая плечами.

У Александра недостало более сил переносить всей этой, по выражению его, гадости. Он вышел в другие комнаты и начал без всякой цели шляться около игроков. К нему подошел клубный лакей.

— Вас просит какой-то господин на хоры, — сказал он.

— Скажите, что не пойду, — отвечал было сначала Александр с досадою; но, сообразив, что это будет совсем уже неловко, остановил лакея. — Погоди, постой! Я пойду!

И действительно вышел на хоры.

Венявин встретил его там с своим добродушно-улыбающимся лицом.

— Которая она? Та что с тобой кадриль танцовала? — спросил он.

— Да, — отвечал Александр.

— Прелесть какая, братец, а! Чудо! Делает честь твоему вкусу. Я вот давеча тебя укорял, а как теперь посмотреть на вас в паре, так бы сейчас поставил вас под венец.

Слова эти острым ножом резали сердце Александра.

— Только за ней что-то флигель-адъютант очень уж приударяет, продолжал Венявин.

Александр ничего не отвечал.

— Да и она что-то к нему льнет! — не отставал мучить его Венявин.

— Это все нарочно… маска! — едва нашелся Александр.