Страница 208 из 210
Подойдя к столу, узник налил себе кружку воды и залпом ее выпил. В глубине помещения раздался хриплый кашель – Юрий Алмазов на прошлой неделе, работая под дождем, подхватил простуду. Кто-то громко заговорил со сна. Это Шимков, у него часто кошмары. То тут, то там луна высвечивала серебряным лучом у кого нос, у кого плечо, у кого путаницу железных цепей между синеватыми, как у покойника, лодыжками… Утолив жажду, Николай вернулся на свое место. Прекрасно: он смог убить пять минут из времени, оставшегося до встречи с женой! Целых пять минут! Всего пять минут!.. Ночь-то еле добралась до середины… Он сел на лежанку. Цепи зазвенели. Если кто-то проснется, он всегда может сказать, что разбудил его по недосмотру. Сосед справа лежит черный и неподвижный, как бревно. С этой стороны нечего ждать. Зато сосед слева, кажется, не так безнадежен: Юрий Алмазов мечется в лихорадке, вот и сейчас он в полусне откашливается.
– Ты спишь? – спросил Николай.
Ответа не последовало. Нет, так не пойдет. Он, уже более настойчиво, повторил:
– Ты спишь?
На этот раз Алмазов приподнялся на локте и проворчал:
– Чего тебе надо-то?
– Ничего, ничего… – заторопился нарочито извиняющимся тоном Озарёв. – Просто я думал, тебе не спится. Печка эта дурацкая дымит – мы вот-вот задохнемся! Надо бы сказать дежурному офицеру…
– Хорошо, скажем утром. Спокойной ночи!
– Слушай, а ты ведь завтра вполне можешь отказаться работать, поскольку у тебя сильная простуда. Лепарский прекрасно это поймет…
– Не хочу помирать со скуки, оставшись здесь, лучше уж пойду с вами.
– Так боишься одиночества?
– Боюсь. А ты?
– И я тоже, – признался Николай. – Чем больше думаю, тем яснее вижу, до чего же нам повезло, что мы все оказались в Чите. Нас ведь могли разбросать по тюрьмам всей матушки России и перемешать с уголовными преступниками! Вот тогда бы я точно с ума сошел! А здесь мы, по крайней мере, в обществе верных друзей, у нас у всех одни и те же взгляды… Свет 14 декабря живет в каждом неприкосновенным…
– Знаешь, лучше бы ты говорил только о себе! – посоветовал Юрий и повернулся к другу спиной.
Однако Николай был слишком взбудоражен, чтобы позволить собеседнику снова погрузиться в сон.
– А что? Ты разве не согласен?
– Я сплю!.. Завтра поговорим!
– Минуточку, Юрий! Это слишком важно! И надо, чтобы ты мне сказал искренне и откровенно! Если бы все начиналось сначала, ты сказал бы «нет»?
– Думаю… ну, мне кажется… зная то, что я знаю теперь… увидев результаты…
– Да я не о том! Я тебя спрашиваю: как, по-твоему, правы ли мы были, рискуя всем?
– Мы не подготовились как следует, с такой подготовкой у нас было не более одного шанса на успех из тысячи…
– Но ведь подобного шанса могли не предоставить еще целый век! И что же – нам следовало его упустить?
Юрий погрузился в молчание. Дышал он тяжело, со свистом. Они уже сотни раз обсуждали эту – что и говорить, главную для всех узников – проблему, приходя к самым разным выводам. Что ни день, они подвергали скрупулезному анализу причины своего поражения. Они исследовали восстание 14 декабря на свежую голову, прикидывая так и эдак: а если бы у них были надежные сторонники в гвардейской кавалерии, а если бы Московскому полку поручили начать штурм Зимнего дворца, а если бы у мятежников была артиллерия!.. Если бы, если бы, если бы… Строя одно предположение за другим, они праздновали победу и… выпадали из миража от кандального звона.
– Меня, как и тебя, не раз одолевали сомнения, – снова заговорил Николай. – Но нынче я убежден, что мы не могли действовать иначе. Если бы мы с тобой пальцем не шевельнули 14 декабря…
Юрий живо перебил его:
– Если бы мы с тобой пальцем не шевельнули 14 декабря, сидели бы мы с тобой сейчас в Петербурге, счастливые, всеми уважаемые, полные надежд на будущее… Мы ходили бы в театры и на балы… Мы встречались бы с красивыми женщинами…
Приступ кашля сотряс его тщедушное тело. Он согнулся вдвое.
– И нас бы терзали угрызения совести! – добавил Озарёв.
– Лучше уж совесть, чем клопы и клещи! – отозвался Алмазов.
– Лучше уж ты помолчи! Нет ничего дороже для человека, чем уважение к себе самому. Даже если мы выступили преждевременно, мы наделали много шума, и это непременно отразится на всей истории России! Нашим лучшим друзьям, тем, кто продолжит наше дело, еще только предстоит родиться!
– Каждый утешается, чем и как может… – отпарировал Юрий Алмазов. – Восхищение потомков не стоит того, чтобы жертвовать ради него ни глотком шампанского, ни женской улыбкой! Припомни-ка, Николя, как звали ту хорошенькую танцовщицу из Большого театра?.. Как же ее… А! Катя! Конечно, Катя… В «Ацисе и Галатее»…[5] помнишь? Ах, эти ее прыжки, эти летящие над сценой туфельки… А вечером – ужин с цыганами, в трактире в Красном… Где-то ты теперь, Катенька?.. Кому улыбаешься, кому глазки строишь?.. Скорее всего – какому-нибудь офицеру, который 14 декабря оказался не таким дураком, как мы с тобой, и держался в сторонке… А Нева скоро встанет… и начнутся гонки в санях по льду… И песни, песни…
Он фальшиво напел:
Юрий раскачивался на кровати, цепи звенели в такт мелодии. Внезапно он залился слезами, задохнулся в рыданиях и страшно разозлился:
– Скотина ты, Николай! Я был спокоен! Я спал! Какого черта ты стал морочить мне голову своими вопросами?
– Кончатся тут эти стоны? – заворчал кто-то, тяжело ворочаясь на кровати. – Если вам не спится, это не значит, что нужно будить остальных! Дайте покоя-то!
Николай свесился с постели, чтобы стать ближе к соседу, и зашептал ему в ухо:
– Прости, прости меня!.. Мне так нужно было поговорить с другом сегодня вечером! Я хотел подарить тебе чуточку своей веры… Есть такая фраза в Писании, ее при каждом удобном случае цитировал нам Степан Покровский, помнишь? «Свет праведных весело горит, светильник же нечестивых угасает…»[6]
– Ну и что?
– Разве такие слова – не самая прекрасная молитва для отчаявшихся?
– Хорошо бы еще разобраться, кто праведники, а кто нечестивые…
– Разве тебе непонятно? По-моему, яснее некуда: нечестивые – те, кто насильно препятствует счастью всего человечества ради того, чтобы любой ценой оставить при себе собственные привилегии!
– Ладно. А праведники тогда – кто?
– Те, кто жертвует своим благосостоянием, своим спокойствием, своей жизнью, в конце концов, во имя высоких побуждений!
– Понятно… Хочешь сказать, такие, как ты да я?
– Конечно, Юрий!
– Тогда позволь мне заметить, что в данную минуту праведники лежат в потемках, а светильники нечестивых тысячами сияют по всей России.
– Это переменится, Юрий.
– Когда нас с тобой не будет в живых!
– Может быть, и раньше.
– Это приезд жены снова преобразил тебя в оптимиста?
– Нет, – пробормотал Николай. – Клянусь тебе, что нет, приезд Софи тут ни при чем!..
– Будет тебе лукавить!.. Да ты же себя не помнишь от счастья!.. Еще минута – и лопнешь!.. И к тому же мечтаешь, чтобы все сразу почувствовали себя счастливыми только оттого, что тебе повезло!..
Молчание длилось долго. Наконец, Озарёв сказал:
– Как по-твоему… Смогла ли она узнать меня с такого расстояния, разглядеть среди всех прочих?
– Понятия не имею, – буркнул Юрий. – Нет, не думаю…
– Но я-то ее узнал!
– Еще бы не узнал! Она одна была там, в окошке!
– Да не это я хотел сказать! Я узнал ее, потому что она осталась точно такой же, какой я ее помню! Моя жена – необыкновенное создание, Юрий!
– Разумеется, разумеется…
– Ну, прежде всего, Софи красива!.. замечательно красива!..
5
«Ацис и Галатея» – балет Фридриха Гильфердинга, венского балетмейстера, прибывшего в Россию около 1760 г., чтобы привести в «лучшее нового вкуса совершенство балеты» на придворной сцене (Прим. перев.).
6
Прит.13:9. (Прим. перев.).