Страница 206 из 210
– Вот! Смотрите туда, прямо перед собой! – сказала Екатерина Трубецкая.
Софи послушалась, высунулась в окно и увидела напротив высокий забор, огораживающий большое прямоугольное пространство. Вход туда был на запоре, вооруженный часовой отмеривал шаги перед караульной будкой. За изгородью выстроились в ряд деревянные строения. Неясные тени человек пятидесяти передвигались по огороженной территории.
– Это они! – прошептала Мария Волконская.
Софи изо всех сил всмотрелась, она едва дышала. Возможно ли, чтобы Николя – ее Николя! – бродил среди этих серых теней? Она пыталась разглядеть его, узнать, но как это сделаешь в сумерках, когда не видно лиц, и на таком расстоянии?
– А это не Николай Михайлович – там, в глубине двора, с тачкой?
– Может быть… не знаю… не вижу! – с отчаянием прошептала Софи. Ей казалось, что муж растворился в массе призраков, что он потерял свое лицо, свою душу, что ей никогда уже больше не найти его.
– Мне-то кажется, – сказала Екатерина Трубецкая, – что Николай Михайлович – скорее, у дверей сарая, с моим мужем!
– Господи, да что вы такое говорите, Каташа! – воскликнула Александрина Муравьева. – Николай Михайлович гораздо выше этого человека ростом! А тот, о ком вы думаете, это господин Лорер… Голову даю на отсечение!
– Ах, если бы у нас был бинокль… – вздохнула Мария Волконская.
Несколько узников, заметив в окне чердака молодых женщин, помахали им рукой.
– Ну вот и поздоровались! – обрадовалась Екатерина. – А теперь мы отойдем, а вы останьтесь в окошке одна, – сказала она Софи. – И ваш муж сразу поймет, что вы уже тут!
Троица отошла. Софи взмахнула платочком. Она посылала приветствие одному человеку, ей ответили добрых три десятка.
– Ничего не получается, – Софи бессильно опустила руку с платком. – А что они делают там, в этом дворе?
– Вот уже два дня, как они не выходят на работы и что-то чинят на территории самой тюрьмы, – отозвалась Александрина Муравьева. – Скоро их поведут на ужин…
Поскольку некоторые из заключенных продолжали размахивать руками, охранники сочли необходимым принять меры: произошло нечто вроде легкой, впрочем, беззлобной потасовки между мундирами и тюремными робами. До Софи донеслись раскаты голосов, но почти тут же все успокоилось. Раздался барабанный бой, и узники выстроились в два ряда – можно было подумать, будто перед ней двор какого-нибудь пансиона! – но тут острожники двинулись, и Софи услышала глухие звуки – словно потрясли мешок с монетами: это звенели цепи колодников. Никогда еще мысль о том, что на Николя надели кандалы, не пронизывала ее с такой ясностью и с такой остротой. Смертный холод пробрал ее до костей. Этот ужасный звон отзывался в самых глубинах ее существа, проникал в самую интимную область ее жизни, звучал как эхо ее собственного сердца. Она никогда не сможет забыть его! Хорошенько приглядевшись, Софи заметила то, на что поначалу не обратила внимания: на цепочку черных колец между щиколотками каждого из заключенных. Эти цепи отягощали шаг, и узники шли, чуть переваливаясь с боку на бок. Когда они маршировали, возвращаясь в казематы, звон усилился. Мария Волконская прикрыла ладонями уши.
– Это чудовищно! – вскричала она. – Нет, нет, я к этому не привыкну!
В горле у Софи пересохло.
– С них никогда не снимают цепей? – спросила она, с трудом выговаривая слова.
Три ее спутницы печально переглянулись.
– Никогда не снимают, – ответила за всех Александрина Муравьева. – И к вам тоже Николая Михайловича приведут в кандалах – приготовьтесь к этому потрясению, оно будет очень сильным. Что до меня, я разрыдалась, увидев мужа…
– Я тоже, – подхватила Мария Волконская. – Только я не знала, что он в кандалах, бряцание поразило меня, но там было полутемно, и я его не сразу разглядела. Сергей бросился ко мне – худой, изможденный, несчастный, и этот кошмарный звон… Я ничего не могла с собой поделать: я бросилась перед ним на колени, поцеловала его кандалы, а потом уже его самого…
– И я поступила так же, – подытожила тягостные воспоминания Екатерина Трубецкая, зябко кутаясь в черный шерстяной платок.
Позвякивание кандалов, удаляясь, таяло в сумерках. Софи вся вытянулась, стараясь отыскать своего мужа хотя бы сейчас – среди последних в череде заключенных. Она неимоверно страдала из-за того, что не было никакой уверенности, что именно с ним встретилась взглядами. Когда во дворе не осталось никого, голова у нее закружилась, ей почудилось, что груз всего долгого путешествия внезапно навалился ей на плечи, и она закрыла лицо руками.
– Вы согласитесь поужинать с нами сегодня? – нерешительно спросила Екатерина Трубецкая.
9
Когда двое солдат пришли за Никитой и поволокли его из камеры, день только занимался. Он убил жандарма и понимал, что дело его безнадежно: за такое даже и не судят, никаких обсуждений, никакого следствия – просто выносится административное решение. Вчера его приговорили к ста ударам кнутом, и он знал, что не вынесет их. Правда, полковник Прохоров, военный комендант Верхнеудинска, пообещал, что скостит число ударов наполовину, если Никита во всем чистосердечно признается, но он не хотел открывать ни своего имени, ни причины, которая привела его в Сибирь, а главное – он боялся, чтобы как-нибудь не стало известно, что он крепостной крестьянин Озарёвых, ведь тогда из-за его преступления могут отыскать и потревожить барыню. Да и вообще, раз уж ему не суждено больше встретиться с нею, зачем жить? Руки ему связали за спиной, и теперь он шел по коридору, размышляя о том, сколько счастья ему подарила Софи за время путешествия. Разве после такого высокого, такого неслыханного счастья не естественно умереть? Совершенство несет в себе привкус вечности. Для того, кто поднялся на вершину и хочет подняться еще выше, один путь – в небо. Сейчас, в одиночестве и на пороге небытия, Никита превозмог все человеческие беды. Он больше не стыдился ни своего жалкого состояния, ни своего преступного вожделения. Он перестал быть крепостным, раз ему суждено умереть – он теперь дворянин, офицер, поэт… Софи в ином, лучшем мире будет принадлежать ему так, как никогда не принадлежала бы здесь, на земле. Это шаман так решил, когда дал им испить – двоим! – своей волшебной воды. Что это была за птица, о которой он рассказывал?.. А-а-а, глухарь!.. Тетерев, удивительное существо, которого страсть вдохновляет до такой степени, что он не способен даже заметить охотника, который пришел его убить… «Потом, после все станет ясно, все будет светлым – для нее и для меня, – думал он. – Сверхъестественное и непорочное блаженство… Не для тела, но для души…»
Он чуть не пропустил ступеньку. Дневной свет ослепил его. Во внутреннем дворике он увидел шеренгу солдат: у каждого – ружье к ноге, кивер на голове. Перед строем прохаживался низенький и пузатый полковник Прохоров. Посередине свободного пространства находился поставленный вертикально щит – широкий, сбитый из досок щит, нижнюю его часть врыли в землю, в верхней же части сделали дырку побольше для головы приговоренного, а по сторонам ее еще две – для рук. Коренастый азиат с желтым, как у них у всех, лицом стоял рядом с этим пыточным устройством. Одетый в красную рубаху и черные широкие штаны с напуском над сапогами, он больше всего походил на ямщика, нарядившегося по случаю праздника. Но, наверное, это был палач. Солдаты развязали Никите руки, сорвали с него сорочку, пинками поставили на колени, заставили просунуть в отверстия на щите голову и руки, привязали кисти рук к колодкам, прибитым с обратной стороны щита. Лишенный возможности пошевелиться, с выгнутой спиной, Никита, обратив взгляд на разгорающийся восток, молил Бога взять его к себе поскорее. Он искренне сожалел о том, что убил жандарма, но не чувствовал себя виноватым – ведь совершил он преступление только во имя любви. Разве можно сравнить пожар, возникший по воле дурного человека, с пожаром от молнии? «Ты ведь понимаешь это, Господи, правда? Ты понимаешь это куда лучше тех, кто меня судит! И Ты со мной против них! Ты ведь, как и я, влюблен в Софи…» Эта странная мысль промелькнула у него в мозгу как раз тогда, когда между ним и восходящим солнцем встала черная тень. Полковник Прохоров, вертя тросточку в обтянутых перчатками руках, спросил: