Три кварка (сборник)

Мой недоумевающий взгляд она парировала взмахом руки и словами:

— Ладно шутки шутить. Кроме тебя, некому.

И ушла.

Я возвратился в комнату и с чувством щемящей тревоги осмотрел эстамп. Цена ему была один рубль, а тоску он нагонял на добрую сотню.

Рубиновые кинжальные лучи далекого солнца пробили поверхность океана, но не дошли, не дожили до настоящих глубин. Они умерли на излете, едва коснувшись эпидермы неведомых существ, поднимавшихся снизу, из черно-красной бездны. Голубые слизняки всплывали кверху, и движение их было таинственным, угрожающим. Густая, вязкая, словно стынущая кровь, вода пылала, и тем более неприятно выглядели на ее фоне разлохмаченные медузообразные неопределенности…

Может быть, это была и гениальная картина, но впечатление она оставляла омерзительное. Примечательно, что на ярлыке с внутренней стороны эстампа я не обнаружил фамилии художника. Типография была, цена была, художественный совет, одобривший картину, был, а художника не было. Я было одно время снял эту картину, но затем вновь повесил. Почему я так поступил, не знаю.

— Вот он! Я его узнал! — с такими словами здоровенный парень схватил меня за плечо, в то время как я мирно поджидал автобус на остановке. Судя по фуражке и пальто, передо мной был водитель такси.

— Отпустите меня, гражданин! — шипел я, делая телодвижения, отдаленно напоминающие танец живота. — Я вас не знаю и сомневаюсь, что когда-нибудь захочу знать!

— У меня есть свидетель! — вопил он. — Ты ответишь по закону!

— Ay меня будут свидетели! — защищался я. — Свидетели вашего хулиганства. Вся эта очередь пойдет ко мне в свидетели!

Через десять минут я сидел в отделении милиции. Мне инкриминировался обманный проезд на такси с последующим бегством в неопределенном направлении. Оказалось, я задолжал этому парню за проезд три рубля. И у него действительно был свидетель, такой же водитель такси, который якобы видел, как я в момент расчета выскочил из машины и улепетывал, словно заяц. Сколько я ни ломал голову, я не мог придумать подходящего алиби. Мало того, память подсказывала мне, что в день, упомянутый таксистом, я действительно использовал этот вид транспорта. Но конечно, не столь позорным образом. Правда, мне вспоминалось, что кое-какие мысли о дороговизне проезда в такси у меня были. Но только мысли. Не более. Никаких поступков в качестве логического завершения моих размышлений не последовало, — это я знал совершенно точно. Я не мог бы поступить так, как рассказывал возбужденный водитель такси. Ни в коем случае.

— Вот что, гражданин, — сказал молоденький лейтенант с усталым лицом и зевнул так, что я смог по достоинству оценить, сколь великолепным архитектурным сооружением была его нижняя челюсть. Рассматривая розовую гортань милиционера, я как-то очень быстро пришел к убеждению, что мне стоит покориться. Поэтому я заплатил водителю три рубля и штраф, который лейтенант наложил на меня, сказав, что я еще счастливо отделался. А то можно и пятнадцать суток добавить, сказал этот лейтенант. Он, очевидно, здорово устал после ночного дежурства. Меня-то он рассматривал прямо с какой-то ненавистью. Очевидно, все мы, побывавшие у него в эту ночь и утро, порядком ему досадили. Так что я, пожалуй, действительно счастливо отделался. Положив квитанцию о штрафе в карман, я убрался восвояси. Это происшествие меня огорчило, так как оно ударило по моему месячному бюджету.

Но неприятности, как известно, не гуляют в одиночку. Через несколько дней я нашел свою фамилию на доске объявлений, где вывешивали директорские приказы, отпечатанные на полупрозрачной папиросной бумаге. Обозначавшее меня родное словосочетание следовало сразу же после формулировки "объявить выговор за нарушение трудовой дисциплины". Я был осужден за самовольный уход с работы на два часа раньше срока. Увидев дату своего преступления, я разозлился. Я отлично помнил, что в этот день я отпросился у заведующего лабораторией. Мне нужно было съездить в учебный институт на консультацию по курсовому проекту, и шеф величественно кивнул головой. Ступай, мол, только распишись в книге ухода-прихода.

— Так ведь он же вам не разрешил. И приказ написан на основании его докладной записки, — сказали мне в отделе кадров.

Такое вероломство со стороны шефа потрясло меня. Я решил выяснить отношения.

Шеф восседал в каморке, которую только по недомыслию или из подхалимажа величали кабинетом. Стены сей кунсткамеры были украшены заспиртованными моллюсками и головоногими, прямыми родственниками тех существ, что обитали в Мировом океане в доисторические времена. Впрочем, в данный момент палеонтологические редкости меня не интересовали. Я с ходу и достаточно энергично изложил свой протест. Шеф, как мне показалось, был удивлен, а кое-кто из кальмаров зашевелился в своих банках, угрожающе распрямляя щупальца.

— Я вам действительно запретил в тот день уходить с работы раньше положенного времени, — сказал он, сняв очки в золотой оправе, — тем более что вы это делали четвертый раз подряд. А у нас, как вам известно, отчетный период, и все должны быть на местах.

Я оторопел.

— Как же так? Ведь вы согласились, когда я вас спрашивал, даже головой кивнули и…

— Вы что-то путаете. Совсем наоборот. Я вас предупредил, что прибегну к административным воздействиям, если ваше самоволышчанье повторится. У меня есть свидетели нашего разговора.

Свидетели? Опять свидетели… Все на свете задались целью свидетельствовать против меня. Что ж это такое?

— Что ж это такое? — словно мысленное эхо произнес шеф. Я уже давно собираюсь с вами поговорить. За последние полтора-два месяца вы сильно изменились, и, должен признаться, не в лучшую сторону. Я знаю, что у молодежи бывает всякое. Каждый должен через это пройти, но все же… существует предел. Некоторые границы нельзя переступить, не потеряв уважение общества и тех людей, хорошим отношением которых дорожишь. Я на многое закрываю глаза, но это уж слишком. Вы мне нравитесь, вернее, нравились и как работник, и как человек, но, простите, в некоторых вопросах я бываю по-настоящему принципиален. Это не мелочи, это серьезно.

— Что вы говорите, Исаак Исаакович! — возопил я. — Что «слишком»? Причем тут уважение, причем тут молодость, совсем я не такой уж молодой!

— Тем более. Все эти ваши разглагольствования и демонстрации ни к чему хорошему не приведут. У нас в коллективе разные люди, и каждый понимает вас по-своему.

— Какие разгл… какие демонстрации? — лепетал я, совершенно подавленный.

— Вы знаете, о чем я говорю.

И он посмотрел на меня тем долгим, всепонимающим и всепроникающим взглядом, которым на меня в последнее время стали частенько поглядывать знакомые и незнакомые люди. Этим взглядом он будто петлю надел мне на шею, и я почувствовал мгновенное удушье. Со словами "ничего я не знаю" я покинул своего начальника.

В институтском коридоре я с минуту стоял, пытаясь собраться с мыслями, но они как назло разбегались подобно тараканам, попавшим в световой луч. Ко мне подошел Жора. В отличие от обычного состояния его физиономия сменила хитровато-насмешливое выражение на высокомерно-кислую мину, что, разумеется, ему решительно не шло.

— Вот что, — сказал он деловым тоном. — Я не против шуток, пока они делаются на дружеской ноге.

— Ты о чем? — равнодушно спросил я. Мне внезапно стало все равно, я был готов ко всему самому плохому.

— Это ты сказал Аделаиде, будто я сочинил стишок про Тукина?

— Какой стишок?

— Ну тот, ты знаешь, о чем я говорю…

— Я? Аделаиде? Ты что?

— Слушай, я знаю Адель уже восемь лет, и она не такой человек, чтобы врать.

— Жор, не говорил я этого Адели, — устало выдавил я.

Мы замолчали. Жорка почесал за ухом.

— Не знаю, — сказал он, — зачем тебе захотелось поссорить меня с Тукиным. Это тем более подлость, что стишок-то сочинен тобой.

— Мной?!

Жора отчужденно посмотрел на меня.

— Вот ты какой, оказывается, — молвил он многозначительно. — Только напрасно ты так изворачиваешься. Оригинал, написанный твоей рукой, со всеми правками и помарками, — вот он!