Страница 91 из 155
— Прилягте-ко, вам не так здоровится, прилягте!
— Что, брат Триша, — проговорил Прохор Васильевич, осматриваясь, — это где мы?
— У меня на фатере.
— А тятенькин дом-то где?
— Да там же, на месте.
— Ты правду говоришь?
— Правду, ей-богу правду.
— Ну, хорошо; а что, Триша, тятенька-то не поверит?
— Не поверит, не поверит. Прилягте-ко… Эх, Прохор Васильевич, хуже нашего брата стал!.. Прилягте; а я сбегаю, узнаю, что там делается.
— Нет, постой; поесть бы чего-нибудь, Триша… хоть огурчиков соленых…
— Сейчас принесу, — сказал Трифон Исаев и, уложив Прохора Васильевича на нары, вышел, запер двери и побежал к дому Василья Игнатьевича; пробился сквозь толпу на двор и в людской отыскал дворника.
— Голубчик, Ваня, сделай милость, вызови ко мне Конона.
— Как же вызвать-то его, ведь он там в прислуге, чай?
— Как хочешь, а вызови. Важное дело. Я его подожду у ворот.
— Ладно.
Конон не заставил себя долго ждать.
— Слушай-ко, — сказал ему Трифон, отводя его по тротуару от толпы, — сейчас же скажи ты своему барину, что мне до него дело есть. Дело важное.
— Да каким же образом? Как теперь его вызвать?
— Во г! Ты меня проведи к нему задним крыльцом; да я л сам найду дорогу; ты только скажи ему: важное дело. Ступай!
В это время гости только что приподнялись поздравить шампанским Прохора Васильевича и Авдотью Селифонтовну.
Наш Прохор Васильевич утомился от поклонов и благодарностей, продолжавшихся несколько часов. Ужасно как все это ему надоело. Разряженный, по выражению Матвевны, графчиком, он сидел подле Авдотьи Селифонтовны, разбеленной, разрумяненной, в дымку и кружева разряженной и разукрашенной, жемчугом, брильянтами, изумрудами, яхонтами, опалами и всеми драгоценными каменьями, тысяч на пятьсот, обвешанной и усеянной.
Она сидела как восковая фигура с самой простой механикой движения глаз. Из недр ее вырывалось только: «Ах, перестаньте!» — когда наш Прохор Васильевич, со скуки, начнет напевать ей под музыку шепотом: «Душа моя, душечка! Распрекрасная Дунечка! Долго ли нам мучиться, за столом сидя чваниться, глупым людям кланяться?»
Иногда она произносила и по-французски: «Ох, ву!».[144] Тогда молодой в ответ шептал ей: «Ох ты, моя амочка!».[145]
Встав из-за стола, иллюминованного, кроме канделябров, по распоряжению самого Василия Игиатьича, двумя золочеными статуями, которые у прежнего хозяина стояли по углам залы, держа в руках по полпуду свеч, Авдотья Селифонтовна пошла переодеваться, а наш Прохор Васильевич свободно зевнул и сказал про себя: «Потеха!»
Конон стерег уже его.
— Пожалуйте в кабинет, — шепнул он ему. — Зачем мне туда жаловать?
— Важное дело.
— Какое?
— Про то он знает.
— Хорошо.
Дмитрицкий хотел уже идти; но его обступили охотники поздравлять и свидетельствовать свое почтение, с расточительною щедростью на желания.
Особенно некоторые из молодежи, всматриваясь в бывшего закадычного друга, с недоверчивостью в собственные глаза, робко подходили к нему напоминать старую дружбу.
Мнимый Прохор Васильевич с восторгом ахал и с удивлением восклицал: «Как вы переменились! Ей-ей, не узнал! Скажите пожалуйста! В такое короткое время!»
— В самом деле, и его ни за что нельзя узнать! Так переменился! — шептали между собой бывшие приятели Прохора Васильевича.
— Нечего сказать, великолепный дом у вас, Прохор Васильевич!
— Изрядный, — отвечал нетерпеливо Дмитрицкий. — Помилуйте! господский дом!
— Неужели?
— Ей-ей! Так-таки его со всем убранством и изволили купить?
— Вот как видите, кроме свечей; свечи особенно куплены.
— Так-с; уж конечно стеариновые?
— Старинные, древние.
— Так-с, стало быть оно и значит старинные. Совершенно справедливо-с: вот на памяти моей вологодские маненько чем уступали. Чем больше свеча вымерзла, тем белее, сударь, и крепче. Как зим пять прохватит ее морозом, так и повыжмет сок-то, не хуже тисков. А почем изволили брать пуд?
— Право, не знаю; а вот я сейчас спрошу.
И Дмитрицкий бросился из толпы, через ряд комнат, в свой кабинет, подле роскошной спальни, где сваха Матвевна, окруженная толпой разряженных Игнатишен, Кузминишен, Панфиловен и Филипповен, играла важную роль.
Тут показывала она любопытным богатую постелю, огромное трюмо, в которое все охорашивались, разные убранства, разные вещи и оценяла их. Аханью не было конца.
Между тем как в пространных великолепных комнатах, где некогда хозяин чинно принимал гениальных русских актеров, разыгрывавших без платы, у себя и в гостях, от позднего утра до раннего, роли лордов и леди, маркизов и маркиз, а новые подражатели барства и господства расхаживали под гром музыки, покашливая, поглаживая бороды и рукава сюртуков и фраков, как будто говоря: «Каково сукнецо-с?» — поправляя перчатки, платки на шее и шали на плечах, натуживаясь, чтоб порастянуть узкий корсет, и нося перед собою обеими руками передний хвост платья, чтоб не наступить на него и не грохнуться, — Дмитрицкий заперся в своем кабинете и беседовал с Трифоном Исаевым.
— Ну, что? Какое важное дело?
— А вот какое! черт принес не вовремя настоящего Прохора Васильевича; чуть-чуть было не затесался к вам па свадьбу!
— Неужели? За чем же дело стало?
— К счастью, что я поймал его за хвост у самых ворот!
— Ах, дурень! Кто тебя просил?
— Кто просил! поставил бы он все наше дело вверх тормашками.
— Ах, Трифон! Все дело испортил! Какая бы славная была Штука!.. Двойник! Ах, досада! экой ты урод!
— Шутите, шутите!
— Врешь, дурень, не шутки; это бы так затронуло мое самолюбие: пусть бы кто решил, который из нас чертово наваждение и который настоящий Прохор Васильевич… как ты думаешь, кого бы из нас «тятенька» признал за настоящего сына? а?…
— Вот время нашли черт знает о чем говорить!
— Спрашиваю, так говори! — крикнул Дмитрицкий.
— Что вы кричите!.. шутки, что ли? Того и гляди, беду наживешь… Право, вы черт!
— Молчи, шитая рожа! Если сам не видывал черта в глаза, так не смей сравнивать меня с его портретом… Иу, так которого же из нас тятенька признал бы за настоящего Прохора Васильевича?
— Разумеется, что настоящего и признал бы.
— Врешь, Трифон! По твоим рассказам настоящий Прохор Васильевич, несмотря на то, что настоящий, настоящая дрянь; так ли?
— Да оно так…
— А я золото?
— Кто говорит…
— Так каким же образом разумный человек, «тятенька», предпочел бы дрянь золоту?
— Дрянь, да своя.
— Ты — Тришка! а больше ничего. Где ж наш настоящий Прохор Васильевич? куда ты его девал?
— У меня на квартире…
— Хм! Что ж теперь делать с ним?
— А по-моему, вот что…
— Что?
— Да что… так, ничего то есть… знаете? — отвечал Трифон Исаев, зверски усмехаясь.
— Что-о? — крикнул грозно Дмитрицкий, — ах ты скаред! Тронь только волос на голове его, так знаешь куда ворочу?…
— Экая гроза! поди-ко-сь. Что ж… вместе!
— Молчать!.. Слушай, зверь, я и себя не поберегу!
— Да что, вправду, ругаться стал! Слуга, что ли, я достался!.. Сам-то что?
— А вот что!
Дмитрицкий схватил Трифона за ворот и встряхнул.
— О-о, дьявол! — прошипел он, задушив голос, — в самом деле дьявол!
— Прохор! а Прохор! Что ты тут делаешь, ушел от гостей? — раздался голос Василия Игнатьевича за дверьми.
Трифон Исаев побледнел с испугу, бросился было в двери.
— Куда, мерзавец, трус? Стой здесь! — крикнул Дмитрицкий, схватив его снова за ворог и оттолкнув от двери.
— Прохор, отвори!
— Сейчас, тятенька, — отвечал Дмитрицкий.
— На кого ты там кричишь?
— Да вот на этого мерзавца.
— Да что такое?
— Да ничего, тятенька; так себе кричу, переодеваюсь; ступайте, я сию минуту приду.
144
[144] Вы (франц. vous).
145
[145] Душечка (от франц. вme — душа).