Страница 129 из 155
Доктор на беду его нашелся под руками. Назначил диету, дал лекарства. А лекарства, говорят, из притворной болезни решительно рождают настоящую или, по крайней мере по системе Ганнемана, все признаки. Саломея больна, имеет все права жаловаться на болезнь. Но она чувствует, что от лекарства Ивана Даниловича все хуже и хуже.
Когда послышались шаги Чарова, который, не зная, как сказать ей о несчастии, постигшем аптечку Ивана Даниловича, шел медленно, придумывая успокоительные речи вместо успокоительных лекарств, Саломея вдруг почувствовала снова боль и заохала.
— Боже мой, я страдаю, — проговорила она, — и никто не поторопится подать помощь!..
— Ма ch?re, — сказал Чаров, — успокойся, сейчас привезут лекарство… Вот видишь что: этот Иван Данилович думал продовольствоваться своей глупой аптечкой… но я послал его в город за лекарством, необходимым для тебя… он сейчас же возвратится…
— Ах, он меня уморит!.. Я это чувствую!..
— Так лучше всего ехать в Москву, ma ch?re Ernestine. Поедем в Москву; там все лучшие доктора к твоим услугам. В самом деле, я также не очень полагаюсь на этого полкового лекаришку.
— В Москву!.. — проговорила Саломея, задумавшись.
— Когда твое здоровье поправится, мы возвратимся тотчас же сюда; а между тем здесь все будет возобновлено к нашему приезду, и мы проведем лето в блаженном уединении, — сказал Чаров, взяв руку Саломеи.
Саломея не отвечала ни слова, глубоко вздохнула.
— Так ли?
— Ах, постойте! Я не могу переносить принуждений. Чаров встал с места, также вздохнул и начал ходить по комнате.
Между тем Иван Данилович распростился с Марьей Ивановной и помчался в город пополнять свою аптечку.
Марья Ивановна была в отчаянии. Она не испытала еще горя разлуки. Ей страшно было отпустить Ивана Даниловича в дорогу без себя; бог знает, что может случиться. Со слезами на глазах она проводила Ивана Даниловича, простояла до сумерек на крыльце, смотря на дорогу, возвратилась в комнату как убитая, не спала целую ночь, просидела целое утро у окна и в этом положении забылась, несмотря на крик и шум детей.
Но вот около полудня возвратился благодатный. Соскочив с повозки, Иван Данилович вбежал в комнату, крикнул: «Машенька!», бросился к жене и так перепугал ее, что она, очнувшись, задрожала, насилу пришла в себя и, вместо радости, залилась слезами.
Успокоив ее, Иван Данилович принялся составлять микстуру; составил и побежал на другую половину. Двери заперты; никого нет.
Он в переднюю, и в передней пусто. Он опять к дверям, постучал легонько — никто не отвечает.
— Что ж это значит?
Вышел на крыльцо. Видит, что Трифон запирает ставни.
— Трифон, где люди?
— Какие?
— Да вот… ваши, — проговорил Иван Данилович.
— Какие наши? Господские-то? Уехали с барином.
— Как уехали?
— Да так, как уезжают. Барин поехал в Москву, и они за ним.
— А госпожа?
— А госпоже-то здесь, что ли, остаться одной?
— Да ведь она больна.
— Ага; ее так-таки сам барин под руки в карету посадил.
— Да скажи пожалуйста… Как же это… — продолжал расстроенный этой новостью Иван Данилович.
— Как, как?
— Да скажи пожалуйста… ведь… да что ж барин сказал, уезжая?
— Ничего не сказал. Он такой был, что-то не в духе. Чуть-чуть было не прибил кучера за то, что лошади дернули, как он сажал госпожу-то в карету.
— Хм! — произнес Иван Данилович, задумавшись и возвращаясь в свои комнаты. — Машенька, помещик-то уехал в Москву; что ж ты мне ни слова не сказала?
— Да и я не знала, мне только сейчас сказала Татьяна; я спросила, что ж не подают чай, а она говорит: «да кому ж подавать-то: буфетчик уехал с барином».
У Ивана Даниловича руки опустились.
— И все уехали, и повар уехал, и обеда не готовили… я не знаю, что ж мы будем обедать?… — сказала смущенная Машенька, смотря на Ивана Даниловича.
— Что ж это такое, — проговорил он, — я уж этого и не понимаю?… Верно, она опасно заболела… Он, верно, сделал какие-нибудь распоряжения… Пошли Татьяну за управляющим Васильем.
— Ох, подите вы! пойду я к этому озорнику! — отвечала Татьяна.
Иван Данилович отправился сам.
Управляющий Василий был не что иное как дворовый человек, которому поручено было собирать и доставлять к барину оброк с именья.
— Барин уехал? — спросил Иван Данилович.
— Уехал, — отвечал Василий, который привык только с барином и при барыне говорить по-человечески.
— Он… говорил насчет меня что-нибудь? — продолжал Иван Данилович.
— Что такое-с?
— Насчет положенья… обо мне?
— Об вас? Никак нет, ничего не говорил, — отвечал Василий, посмотрев искоса на Ивана Даниловича.
— Это странно!
— Да вам подводу, что ли, ехать отсюда?
— Какую подводу, когда барин твой предложил мне быть медиком при этом именье.
— При этом именье? — повторил Василий подозрительно. Ему тотчас же пришло в голову опасение, чтоб Иван Данилович не сделался в имении господским глазом.
— Да, при этом именье. Он сказал, что мне будет доставлено здесь все необходимое.
— Не знаю; тут у нас ничего нет.
— Каким же это образом? Мне нужна провизия, и по крайней мере кухарка.
— Этого уж я не знаю.
— Но, вероятно, барин забыл отдать тебе приказ.
— Не знаю; у нас провизии никакой тут нет, ни заведений нет никаких, — пробормотал Василий под нос себе, зевая.
— Я напишу к барину, а между тем мне нужно что-нибудь есть, — сказал взволнованный Иван Данилович.
— Этого уж я не знаю, — повторял Василий с убийственным равнодушием.
В отчаянии и недоумении что делать, Иван Данилович возвратился в дом.
— Забыл распорядиться насчет меня! Это ни на что не похоже! — крикнул он, хлопнув фуражку на стол, — что мы будем делать?… Это ужас!.. Наконец, что-нибудь есть надо, а тут никакой даже провизии!..
Но Марья Ивановна кое-как распорядилась уже о чае к обеде. Сама поставила чайник, Татьяну послала купить на селе курицу, масла, молока, каких-нибудь овощей.
— Что ж ты беспокоишься, что за беда такая, что забыл, — говорила Марья Ивановна в утешение мужу, — и ты, я думаю, забыл бы все, если б я, избави бог, опасно заболела. Напиши к нему, вот и все. Он и пришлет приказ управляющему отпускать нам все, что нужно.
— Напишу, — проговорил Иван Данилович, — да это… все-таки неприятно… сесть на мели!.. Если б знал… черт бы меня принудил подавать в отставку!.. да еще и Филата отпустили…
— Полно, пожалуйста, как тебе не стыдно говорить такие вещи!..
— Да, говорить!..
Утолив свой голод стряпаньем Марьи Ивановны, Иван Данилович успокоился.
— И в самом деле, — сказал он, — с таким капризным чертом, как его жена, не трудно все забыть. Я ему напишу.
Иван Данилович написал что следует к Чарову, послал письмо к управляющему, чтоб отправить к барину, но управляющий отвечал, что ему не с кем посылать.
Иван Данилович принужден был нанять посланца.
Ждет ответа неделю, две. А между тем настали сильные дожди. Стены отсырели, текут, холод в комнатах ужасный.
— Любезный, здесь жить нельзя, — сказал Иван Данилович, призвав Трифона, — отведи, пожалуйста, другие комнаты.
— Об этом уж извольте написать барину: без его приказу я не смею, — отвечал Трифон.
И вот новое письмо к Чарову.
Проходит месяц, ни ответа, ни привета. А между тем деньги на исходе, а жалованья не из полку ждать.
Иван Данилович и Марья Ивановна в отчаянии. Начинают уже припоминать счастливое житье-бытье в полку, вспоминать Филата и его слова.
— Вот оно, душа моя, — повторяет Иван Данилович, — Филат-то правду сказал, что выйдет болтун.
У Марьи Ивановны часто уже слезки на глазах.
Написал Иван Данилович еще и еще письмо к Чарову; но Чарову не до него: у Чарова на руках нещечко Саломея. К тому же в докторе ему уж нет необходимости.
— Скаатина! Что он тут городит? Ведь я дал ему сто рублей серебром за визит, чего ж ему больше?… Написать к нему, что медик при именье уж не нужен: может опять поступить на службу, в полк.