Страница 103 из 155
Марья Ивановна прикрикнула на дочь, но это не помогло; она снова залилась слезами, завопила, что ее морочат, что подставили ей вместо Прохора Васильевича бог знает кого.
— Нет, уж вы этого не извольте говорить, Авдотья Селифонтовна, — сказал Василий Игнатьич, — не извольте говорить, что бог знает кого подставили! на подставку Прохору у меня нет никого; а я вот что смекаю: вас обоих испортили!..
— Ох, так, так! — проговорила, вздохнув глубоко, старая няня Авдотьи Селифонтовны, — кто-нибудь сглазил!
— Чего доброго! — прибавила Матвевна, — и сомнения никакого нет!..
— Ох, господи, что вы это говорите! — вскричала встревоженная словами Анисьи и Матвевны Марья Ивановна, — ужели Дунечку мою испортили? Да чем же, чем?… Дунечка, душа моя, ты что ж такое чувствуешь, скажи мне? Головка, что ли, болит?
— А бог знает, что такое, — проговорила Дунечка жалобным голосом, — я ни за что здесь не останусь, в чужом доме.
— Какой же чужой, сударыня моя, — начал было Василий Игнатьич; но слова его были прерваны докладом, что в зале его ожидает квартальный.
— Какой квартальный? — спросил с испугом Василий Игнатьич.
— Нашей части.
Крякнув, Василий Игнатьич пошел в залу.
— Мое почтение, батюшка Иван Федотович… как вас бог милует?… покорнейше просим!..
— Василий Игнатьич, — начал квартальный, присев вместе с хозяином, — дело-то не ладно…
— Что такое, батюшка Иван Федотович? — спросил с испугом Василий Игнатьич.
— Да вот что: ко мне привели женщину, которая доказывает, что она жена вашего сына.
— Помилуйте! да это, сударь, здесь ее и взяли; какая-то пьяная или полоумная… подняла такой крик…
— Я, конечно, сам поусомнился; подумал, что, может статься, Прохор Васильевич и имел с ней знакомство, так… когда-нибудь… понимаете? Обещал, может статься, и жениться на ней, да бросил потом, знаете… все это вещи обыкновенные… так она, может статься, и с ума сошла — бывает. Я слушал, слушал, вижу, очень не дурна собой; только гиль несет: говорит, что в Переяславле у нее брат, что там Прохор Васильевич познакомился с ней в прошедшем году.
— Помилуйте, Иван Федотович! — воскликнул снова Василий Игнатьич.
— Позвольте; это еще все возможное дело, все может статься…
— Да помилуйте, Иван Федотович, в прошлом году Прохор был в Немечине!..
— Позвольте, Василий Игнатьич, я ведь не говорю, чтоб это так точно и было, да ведь кто ж ее знает, может статься из всего этого возникнет дело…
— Господи! — проговорил Василий Игнатьич, — вот послал бог наказание со всех сторон!
— Позвольте; ведь как возьмешься за дело? Я, конечно, не поверю какой-нибудь бабе; притом же она говорит, что будто Прохор Васильевич в Рохманове лежал больной, а дня с четыре тому назад отправился к вам.
— Экой сумбур! Да что ж ее и слушать, Иван Федотович! мало ли что наговорит сумасшедшая; сами вы знаете, что Прохор уже месяц как возвратился из чужих краев, а вчера была свадьба. Женили, сударь, его на Авдотье Селифонтовне; да вдруг вот заболел, бог его знает…
— Оно так, действительно, Василий Игнатьич: да ведь мы обязаны снять допрос. Оно, может статься, и ничего, пустяки, мало ли мошенниц бывает; да дело-то пойдет в огласку… и вам запросцы и Прохора-то Васильевича на личную ставку потребуют… Так я уже и не знаю, как тут быть?… Оно, конечно, может статься, что она в беспамятстве и не помнит, что говорит; да ведь хуже-то всего вот что…
Квартальный вынул из кармана бумагу,
— Извольте-ко посмотреть.
— Что это?… паспорт Прохора?…
— Да-с; он у нее был.
— Ах ты, владыко, царь небесный! да она украла его! — покричал Василий Игнатьич.
— Оно может статься; да кто ж ее знает; а ведь это все приложится к делу.
— Ну! уж этого я и не понимаю!..
— Прощенья просим! — сказал Селифонт Михеич, выходя
из гостиной.
— Куда ж это вы, Селифонт Михеич?
— В город, Василий Игнатьич; жена покуда останется здесь. Дунечка-то одурела… Прощенья просим…
— Ох-о-хо! — проговорил Василий Игнатьич, — уж не знаю, что и делать! Прощайте покуда, Селифонт Михеич… Пойдемте-ко, Иван Федотович, ко мне, поговорить; а то здесь всё
мешают…
— Я вам говорю, что это все чье-нибудь мошенничество, — сказал Василий Игнатьич, кончив совещание, — я так смекаю, что кто-нибудь подучил ее…
— Я сам то же думаю; да и без всякого сомнения, — отвечал квартальный выходя, а в таком случае что ж делать?… Знаете, чтобы оправить правого, не грех и покривить душою, если нет другого средства.
— Так, так, сударь, так! — отвечал Василий Игнатьич,
низко кланяясь.
Между тем Прохор Васильевич лежал без памяти, в сильной горячке. Марья Ивановна, растроганная слезами дочери, принуждена была взять ее домой на время болезни молодого. Рассказы дворни о женщине, которая, откуда ни возьмись, выдавала себя за жену Прохора Васильевича, дошли через няню со всеми выводами и заключениями и до Марьи Ивановны. Решено было, что что-нибудь да не так; что, верно, эта женщина полюбовница Прохора Васильевича; что она-то, подколодная змея, и испортила свадьбу.
— Нет, матушка, сударыня Марья Ивановна, — говорила няня, — мой совет таков, чтоб и из рук не выпускать Авдотью Селифонтовну… Беда! я вам говорю! Эта злодейка отравит ее!
— Ох, что ж ты будешь делать-то с нею? — воскликнула
Марья Ивановна.
— Что делать? Да что ж делать-то, матушка: на смерть отдать ее, что ли? И сама-то она не пойдет туда ни за что, недаром опротивел ей Прохор-то Васильич.
— Ох, согрешили мы!.. — вздыхая, повторяла Марья Ивановна.
Спустя недели полторы Прохор Васильевич стал приходить в себя. Василий Игнатьич сидел подле него, когда он в первый раз открыл глаза, как будто после долгого сна.
— Что, брат Прохор? — сказал Василий Игнатьич. Прохор Васильевич взглянул на отца, вздрогнул, отворотил
голову и снова закрыл глаза.
Все время болезни за Прохором Васильевичем ухаживала Анисья. Приходя в память, он привык видеть ее около себя, но отвечал на ее вопросы только одним движением головы, как будто закаявшись говорить. Просить чего-нибудь он также не нуждался: Анисья предупреждала его во всем. Только что он откроет глаза или вздохнет: «Не прикажешь ли испить, Прохор Васильевич? Не хочешь ли чайку али супцу? а?… чайку? ну, хорошо, хорошо, сейчас; самовар ведь день и ночь не потухает, неравно спросишь».
Равнодушный, неразговорчивый или, может быть, торопливый медик также не требовал от своего выздоравливающего речей, а довольствовался расспросом Анисьи.
— Что, как спал?
— Хорошо, батюшко.
— А все исправно было?
— Как же, сударь.
— Ну, а что аппетит?
— Кушал, батюшко, овсяную кашку.
Потом подходил к больному и, пощупав пульс, командовал ему: «Язык!» Прохор Васильевич, высунув язык, ждал, покуда медик скомандует: «Хорошо, довольно!»
— Что, лекарство еще есть?
— Есть, батюшко, есть еще, довольно.
— Ну, я пропишу другое.
— Да уж не будет ли и того?
— Ну, уж это не твое дело.
— Ну, ин пропиши, батюшко, пропиши, — говорила Анисья, — да написал бы в аптеку-то, чтоб не брали, собаки, так дорого за лекарство: ведь что день, то красная бумага.
— Ну, уж это не мое дело, — отвечал медик и отправлялся. Анисья садилась подле больного и, надвязывая чулки, беседовала сама с собою:
— Вишь ты, гладкой какой! «Не его дело!» А того не знает, что Василий Игнатьич сердится, что на лекарство денег много идет!.. Чем бы на меня-то кричать, лучше бы на него прикрикнул, право, ей-богу! Вот уж народец! не пожалеют небойсь чужого добра!.. Что, дескать, чужое-то, ведь это не свое… Разбойники! прости господи! Всякой своей правдой хочет жить, а что правда-то их?… кривда!.. Что, не поднять ли подушки?… али испить? испей-ко! Господи, благослови! Ах ты, сударик мой хороший, чей это черный глаз тебя сглазил, или уж зелья какого поднесли? Легко ли, словно мертвый лежал ты девять дней!.. Чу! никак Василий Игнатьич идет?…