Петр Первый

Подталкиваемый Евфросиньей, которая вела двойную игру, Алексей вновь поверил и написал 4 октября 1717 года царю: «Милостивый государь и батюшка, твое письмо мне передали Толстой и Румянцев; они мне также передали на словах ваши благосклонные намерения относительно меня и объявили мне, что вы соблаговолите простить мне мой безрассудный отъезд, если я вернусь к вам. Со слезами на глазах, припадая к ногам Вашего Величества, я молю в рыданиях прощения моему преступлению и признаю достойным всякое наказание. Веря вашему милостивому обещанию, я предаюсь вашей воле и с твоими посланниками покину Неаполь в ближайшие дни, чтобы вернуться к тебе в Санкт-Петербург. Самый покорный раб твой, недостойный имени сына – Алексей».

По возвращении из долгого путешествия с Екатериной по Европе Петр получил это письмо в Санкт-Петербурге. После французских безделушек он вновь оказался на грубой российской земле. Мгновенно на его плечи тяжелым грузом обрушились заботы. Царевич выставил его посмешищем перед глазами других государей. Это, как считал он, было еще более тяжелым ударом по его славе, нежели новое поражение перед турками и шведами. Он не смог бы простить сыну этого публичного унижения, но главное было – вернуть его домой. Хитростью, пустыми обещаниями, ложью, если понадобится. Монарху, который защищает свой престиж, позволено все. Впрочем, он вовсе не был против, что царевич слишком увлекся этой Евфросиньей. Отец женился на бывшей прачке, сын мечтает жениться на поломойке, в этом нет ничего противоестественного! 20 ноября 1717 года он посылает Алексею короткую записку: «Сын мой, я получил твое письмо от 4 октября. И отвечаю. Ты просишь моего прощения. Толстой и Румянцев тебе его обещали и вслух от моего имени и письменно. Еще раз тебе это же подтверждаю. Поверь же наконец. Что же до некоторых твоих желаний, о которых мне поведал Толстой, они будут исполнены. Он тебе расскажет». В тот же день он написал Толстому: «Ты мне написал, что мой сын хочет жениться на той девке, которая с ним вместе живет в тех землях. Я ему разрешу это, когда он сюда приедет. Это можно будет организовать в городе или в деревне, после его приезда».

Позднее в письме, адресованном обоим, Толстому и Румянцеву, царь уточнит свою позицию: «Тот факт, что мой сын, веря в искренность моего прощения, отправился в дорогу на встречу со мной, меня очень радует. Вы мне сказали, что он хочет жениться на девке, которая живет вместе с ним. Пусть он сделает это, если захочет, когда будет в России; даже в Риге или в Курляндии, у моей племянницы. Но венчаться за границей будет стыдно. Ежели он думает, что я буду этому противиться, пусть подумает немного: как, простив ему такую большую ошибку, стану ли я препятствовать ему в такой маленькой просьбе?»

И для большей убедительности, чтобы быть уверенным, что сын больше не будет отбиваться, что по дороге он не изменит еще раз своего решения, царь ему повторил письменно свои просьбы и обещания. Алексею так необходимо было успокоиться, что после того, как он долгое время никому не верил, он не хотел больше никого подозревать. Убежденный, что все будет хорошо, он смотрел в будущее с радостью, которая удивляла обоих сопровождавших его. Их кареты еле двигались от Неаполя до Рима, из Рима в Болонью, по таким тряским дорогам, что царевич начал опасаться за здоровье своей возлюбленной. Принимая во внимание, что она ждет ребенка, царевич решил оставить Евфросинью с ее братом в Болонье. Она присоединится к нему в Санкт-Петербурге. Едва они расстались, чтобы Алексею продолжить путь, как он стал очень беспокоиться о ней. На каждой остановке он писал ей нежные письма: «Душа моя, пусть в Венеции тебе приготовят хорошее лекарство по предписанию доктора, и после процедур снова возьми рецепт…», «Не грусти, душа моя. Отправляйся в дорогу с благословением Божьим. Позаботься о себе… Отдыхай, где ты только можешь… Не думай о расходах. Твое здоровье мне дороже всего на свете… Все идет хорошо, и чаю, от всего меня уволят, и что нам жить с тобою, если Бог изволит, в деревне, и ни до чего нам дела не будет». Он писал также и брату Евфросиньи: «Иван Федорович, здравствуй! Я умоляю тебя, Богом прошу заботиться о твоей сестре, а моей жене (хотя она не стала еще официальной супругой, но все к этому идет), сделай все, чтобы она не огорчалась, потому что ничто не должно служить препятствием для нее во время беременности, которая, с милостью Божьей, счастливо разрешится». Письмо заканчивалось постскриптумом, предназначенным одному из слуг возлюбленной царевича: «Петр Михайлов, весели Евфросинью как только можешь, чтобы она не была грустной, чтобы все шло хорошо…»

Увеличивающийся живот Евфросиньи настолько заботил Алексея, что он посылает из Гданьска в Берлин акушерку, которая должна сопровождать его любовницу во время путешествия. Евфросинья на такую заботу отвечает пресными банальными записками, надиктованными секретарем. Она рассказывает о своем здоровье, о покупках, которые сделала во время путешествия: тринадцать локтей золотого сукна, крестик, серьги, кольцо с рубином. Но особенно она все время испытывает голод. Может быть, ее состояние повинно в том, что у нее повысился аппетит? Она обременяет царевича сотней простейших поручений: «Пришли мне в Берлин икры паюсной, икры свежей, красной и черной, семги соленой и копченой, рыбы всех видов и еще гречневой крупы». Он все исполнял. Ему ничего было не жалко для своей прекрасной Евфросиньи.

Преодолев границы России, он был поражен теплым приемом, который ему оказывали в провинции простые люди. Некоторые падали на колени перед его каретой и молили его о благословении. Эта популярность его восхищала и беспокоила. Не станет ли это подозрительным для его отца? Но нет, он же обещался «Богом и судом Его», что примет своего сына с искренней любовью. Царь не может не сдержать своего слова, которое связало его обещанием перед совестью и перед Вечностью.

Придворные находились в Москве, и именно туда прибыл царевич для встречи с отцом. Он приехал в город поздним вечером 31 января 1718 года. Царь его не принял, но созвал на понедельник, 3 февраля, закрытый совет, состоящий из священнослужителей, министров и сановников. Большая зала для аудиенций в Кремле приняла это блистательное общество, которое не было предупреждено о теме заседания. Белые парики сенаторов чередовались с черными высокими головными уборами архиереев. Три батальона гвардейского полка с ружьями охраняли Кремль. Заняв свое место на троне, Петр велел ввести своего сына. Два крепких стражника с саблями наголо привели царевича. Бледный, без парика, без оружия, одетый в скромные черные одежды, он казался еще более высоким и более щуплым, чем перед своим отъездом из России. Увидев его, царь разразился проклятиями, вперемешку с которыми упрекал Алексея в плохом воспитании, лени, дезертирстве, в низких помыслах, направленных на то, чтобы поднять заграницу против отца. Ошеломленный царевич упал на колени и в перерыве между рыданиями бормотал извинения, умолял государя осчастливить его своей любовью. Резким тоном царь приказал ему уточнить то, о чем он просит. «Жизни и прощения!» – простонал Алексей, склоняясь лбом до пола. Петр приказал ему подняться и обещал помиловать его при двух условиях: виновный и недостойный царевич должен торжественно отказаться от короны и выдать тех, кто оказал ему помощь при побеге. Ему дали бумагу, чернила и перо. В надежде легко отделаться он написал дрожащей рукой: «Милостивый государь и батюшка, я уже признал мои заблуждения по отношению к вам и отправил вам это признание из Неаполя. Я повторяю сегодня, что, забывая мои сыновние обязанности, я уехал из России и попросил поддержки у императора и находился под его защитой. И за это я смиренно прошу вашего любезного прощения – Алексей».

Прочитав этот текст, Петр провел своего сына в соседнюю комнату и в беседе с глазу на глаз потребовал, чтобы царевич выдал ему имена всех его сообщников, даже тех, кто ограничивался всего лишь сочувствием к его участи. Пусть он хорошенько всех вспомнит! Одно-единственное упущение, и он забудет, что ему по приезде было обещано помилование! Под этим колючим взглядом черных и холодных глаз Алексей вконец растерялся. Покрывшись потом, он выдал Кикина, Вяземского, дворецкого Афанасьева, князя Долгорукого и других. С каждым именем Петр гневался все больше. А потом вернулся в зал заседаний с царевичем, который, хотя и сделал, что требовал от него отец, все еще не был уверен в своем прощении. Перед вниманием собравшихся вице-канцлер Шафиров прочел вслух текст «Клятвенного манифеста», который должен был подписать Алексей, поклявшись перед крестом и Евангелием, что «понеже я, за преступление мое перед родителем моим и государем, Его Величеством, изображенное в его грамоте и в повинной моей, лишен наследства Российского престола, того ради признаю то, за вину мою и недостоинство, за праведно, и обещаюсь и клянусь Всемогущим в Троице славимым Богом и судом Его той воле родительской во всем повиноваться и того наследства никогда и ни в какое время не искать, и не желать, и не принимать его ни под каким предлогом. И признаю за истинного наследника брата моего царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписываюсь собственной моей рукой».