Снег

Ка позвонил в звонок, указанный ему юношей в красной тюбетейке, и когда невысокий человек, открывший дверь квартиры, пригласил его войти, он сразу понял, что это был тот, кто полтора часа назад застрелил директора педагогического института в кондитерской "Новая жизнь". Сердце у него забилось, как только он увидел этого человека.

— Извините, — сказал невысокий человечек, подняв руки вверх так, что видны были ладони. — За последние два года нашего Учителя три раза пытались убить, я вас обыщу.

По привычке, оставшейся с университетских лет, Ка поднял руки, чтобы его обыскали. Когда маленький человечек маленькими руками внимательно ощупывал его рубашку впереди и за спиной в поисках оружия, Ка испугался, что тот заметит, как сильно бьется у него сердце. Сердце сразу забилось ровно, и Ка понял, что ошибся. Нет, этот человек вовсе не был убийцей директора педагогического института. Этот приятный мужчина средних лет, похожий на Эдварда Г. Робинсона, выглядел недостаточно решительным и крепким, чтобы кого-нибудь убить.

Ка услышал, как заплакал маленький ребенок и мягкий голос матери, успокаивавший его.

— Мне снять обувь? — спросил он и, не дожидаясь ответа, начал снимать ботинки.

— Мы здесь гости, — сказал в тот же миг какой-то голос. — Не хотим утруждать наших хозяев.

Тогда Ка заметил, что на маленьком диване сидит другой человек. Он понял, что это Ладживерт, но подспудно продолжал сомневаться, потому что приготовился к более впечатляющей встрече. Вслед за Ладживертом он вошел в бедную комнату с включенным черно-белым телевизором. В комнате был маленький ребенок, он засунул ручку в рот до самого запястья и с очень серьезным и довольным видом наблюдал за своей матерью, которая, говоря что-то нежное по-курдски, меняла ему пеленку, — сначала он уставился на Ладживерта, а затем на идущего следом Ка. Коридора не было, как в старых русских домах: они тут же перешли во вторую комнату.

Все мысли Ка были заняты Ладживертом. Он увидел кровать, застеленную с военной строгостью, аккуратно сложенную на краю подушки синюю в полосочку пижаму, на ней пепельницу с надписью "Эрсин Электрик", на стене календарь с видом Венеции, окно с открытыми створками, обращенное на печальные огни заснеженного Карса. Ладживерт, закрыв окно, повернулся к Ка.

Его глаза были такого синего цвета, что их цвет приближался к лазоревому, невероятно редкому для турка. У него были светло-каштановые волосы и не было бороды, он был гораздо моложе, чем Ка себе представлял, кожа его была удивительно бледной и белоснежной, а нос с горбинкой. Он выглядел сверхъестественно красивым. В нем была притягательная сила, происходившая от доверия, которое к нему испытывали. В его облике, манере держаться и во всем его виде не было ничего, напоминающего бородатого провинциального поборника шариата, с четками в одной руке и оружием — в другой, как изображала его светская пресса.

— Не снимайте пальто, пока печь не согреет комнату… Красивое пальто. Где вы его купили?

— Во Франкфурте.

— Франкфурт… Франкфурт, — проговорил Ладживерт и, вперив взгляд в потолок, погрузился в свои мысли.

Он сказал, что «некогда» был осужден по 163-й статье за то, что распространял идеи о создании государственного строя, основанного на шариатском праве, и поэтому бежал в Германию.

Наступила тишина. Ка чувствовал, что нужно что-то сказать, чтобы проявить дружеское расположение, и волновался, потому что ему ничего не приходило в голову. Он почувствовал, что Ладживерт говорил, чтобы успокоить его.

— В каком бы городе Германии я ни был и куда бы ни пошел с визитом в мусульманские общества, во Франкфурте, в Кельне, между собором и вокзалом, или в богатые кварталы Гамбурга, где бы я ни шел, через некоторое время я мысленно выделял какого-нибудь немца, которого встречал по дороге и, отделив его от других, сосредотачивался на нем. Важным для меня было не то, что я думал о нем; я пытался разгадать, что он думает обо мне, посмотреть его глазами на мою одежду, мои движения, мою походку мою историю, откуда я пришел и куда иду, кто я. Грязное это было чувство, но я привык; я не унижался: я понимал, как унижаются мои братья… Чаще всего европейцы не унижают. Мы наблюдаем за ними и унижаем себя сами. Эмигрируют не для того, чтобы убежать от домашних проблем, а для того, чтобы добраться до глубин своей души. И однажды непременно возвращаются назад, чтобы защитить тех, кто не смог уехать, потому что не нашел в себе смелости, и тех, кто участвовал в содеянном. Tы почему приехал?

Ка молчал. Его беспокоили простота и бедность комнаты, непокрашенные стены с осыпавшейся штукатуркой, яркий свет, слепивший глаза из лампы без абажура, висевшей на потолке.

— Я не хочу беспокоить тебя надоедливыми вопросами, — сказал Ладживерт. — Покойный мулла Касым Ансари чужакам, прибывшим навестить его туда, где на реке Тигр располагалось на ночлег его племя, прежде всего говорил так: "Я рад с вами познакомиться, интересно, на кого вы шпионите?"

— На газету «Джумхуриет», — ответил Ка.

— Это я знаю. Но меня страшно беспокоит, с чего бы они так заинтересовались Карсом и прислали сюда человека.

— Я вызвался добровольно, — сказал Ка. — К тому же я слышал, что здесь мой старый друг Мухтар и его жена.

— Разве ты не знал, что они уже развелись? — поправил его Ладживерт, внимательно глядя в глаза Ка,

— Я знал, — сказал Ка, густо покраснев. Внезапно он почувствовал ненависть к Ладживерту, решив, что тот догадывается, о чем Ка думает.

— В управлении Мухтара избили?

— Избили.

— Он заслужил побои? — странно спросил Ладживерт.

— Нет, конечно же не заслужил, — волнуясь, ответил Ка.

— А тебя почему не избили? Ты собой доволен?

— Я не знаю, почему меня не избили.

— Ты знаешь, ты — стамбульский буржуа, — ответил Ладживерт. — Это сразу понятно по цвету твоей кожи, по твоим взглядам. Непременно наверху есть влиятельные знакомые, — как бы чего не вышло, решили там. А у Мухтара, понятно, таких связей, такой силы нет, и они это знают. Мухтар вообще-то пошел в политику, чтобы стать таким же. благонадежным, как ты. Но даже если он и выиграет выборы, для того чтобы сесть в должностное кресло, ему нужно доказать, что он из тех, кто сможет вынести побои от властей. Поэтому он даже доволен, что его избили.

Ладживерт совсем не улыбался, на его лице было грустное выражение.

— Никто не может быть доволен тем, что его бьют, — сказал Ка и почувствовал себя заурядным и поверхностным человеком в сравнении с Ладживертом.

У Ладживерта на лице появилось выражение, словно он говорил: "Давайте поговорим о нашем главном деле".

— Ты встречался с семьями девушек, совершившими самоубийство, — сказал он. — Зачем ты с ними разговаривал?

— Затем, что я, может быть, напишу об этом статью.

— В западных газетах?

— В западных газетах, — внезапно ответил Ка с приятным чувством превосходства. Между тем у него не было знакомых, чтобы опубликовать свою статью в немецкой газете. — А в Турции — в «Джумхуриет», — добавил он, смутившись.

— Турецким газетам, пока этим не заинтересуются европейцы, безразличны нищета и страдания собственного народа, — произнес Ладживерт. — Они ведут себя так, что о бедности, о самоубийствах говорить стыдно, как будто это вчерашний день. Тебе придется опубликовать свою статью в Европе. Поэтому я и захотел встретиться с тобой: смотри, ни в Турции, ни за рубежом не пиши о девушках-самоубийцах! Самоубийство — большой грех! Если к этому проявляют интерес, болезнь распространяется! И даже слухи о том, что последняя девушка, совершившая самоубийство, была мусульманкой, "упрямо желавшей носить платок", будут смертоноснее, чем яд.

— Но это правда, — сказал Ка. — Девушка, перед тем как покончить с собой, совершила омовение и намаз. Говорят, что девушки, не желающие снять платок, сейчас испытывают к ней большое уважение.

— Покончившая с собой — даже не мусульманка! — сказал Ладживерт. — И то, что они борются за платок, — неправда. Если ты распространишь эту ложь, разойдется слух о том, что она испугалась давления полиции и родителей, побоялась оказаться среди тех несчастных, которые носят парик, и в числе оставленных на второй год, тех, кто упорно отказывается снимать платок. Ты для этого сюда приехал? Не подстрекай никого к самоубийству. Эти студентки, из-за любви к Аллаху, оказались между учебой и семьей, они несчастны и одиноки и поэтому сразу начинают подражать этой великомученице-самоубийце.