Снег

— Говорят, что ты сегодня вечером прочитаешь свое самое последнее стихотворение, — сказал Мухтар, слегка улыбнувшись.

Ка враждебно посмотрел в красивые карие глаза человека, когда-то женатого на Ипек, в которых не было никакой улыбки.

— Ты видел Фахира в Стамбуле? — спросил Мухтар, на этот раз улыбнувшись более дружелюбно.

Теперь Ка смог улыбнуться ему в ответ. В их улыбках сейчас было что-то нежное и уважительное. Фахир был их ровесником; уже двадцать лет он был несгибаемым поклонником западной модернистской поэзии. Он учился в Сен-Жозефе, раз в году ездил в Париж на деньги своей богатой и сумасшедшей бабушки, о ней говорили, что она аристократического происхождения; забив чемодан книгами, которые он покупал в книжных лавках в квартале Сен-Жермен, он привозил все это в Стамбул и издавал эти книги в турецком переводе, свои стихи и стихи турецких поэтов-модернистов в журналах, которые сам выпускал, и в поэтических сериях издательств, которые он создавал и доводил до банкротства. В противоположность этой его деятельности, вызывавшей у всех уважение, его собственные стихи, написанные под влиянием поэтов, переведенных им на чисто турецкий, искусственный язык, были лишены вдохновения, плохи и непонятны.

Ка сказал, что в Стамбуле Фахира не видел.

— Я бы очень хотел, чтобы когда-нибудь стихи Фахира стали популярными, — сказал Мухтар. — Но он всегда презирал таких, как я, за то, что мы занимаемся не поэзией, а фольклором, "местными красотами". Прошли годы, были военные перевороты, мы все побывали в тюрьме, и я, как и все, скитаясь то там, то тут, не мог найти себе пристанища. Люди, которые были для меня примером, изменились, те, кому хотелось нравиться, исчезли, не осуществилось ничего из того, чего я хотел добиться в жизни и в творчестве. Вместо того чтобы вести несчастливую, беспокойную и безденежную жизнь в Стамбуле, я вернулся в Карс. Я унаследовал от отца магазин, чего прежде стеснялся. Но и это не сделало меня счастливым. Я пренебрегал здешними людьми, воротил нос, увидев их, как это делал Фахир, когда видел мои стихи. В Карсе и город, и люди — словно ненастоящие. Здесь все хотят или умереть, или уехать отсюда навсегда. Но у меня даже не осталось места, куда можно уехать. Я оказался словно выброшенным за рамки жизни, за рамки цивилизации. Современная жизнь была так далеко, что я не мог ей даже подражать. Аллах не дал мне даже ребенка, который, как мечталось, сделал бы то, чего не смог сделать я, однажды став европеизированным человеком, свободным и современным.

Ка нравилось, что Мухтар может посмеяться над собой, слегка улыбаясь, словно бы светясь изнутри каким-то светом.

— По вечерам я пил и, чтобы не ссориться с моей прекрасной Ипек, приходил домой поздно. Это была одна из ночей в Карсе, когда замерзает все, даже перелетные птицы. В поздний час я последним вышел из пивной "Зеленая страна" и шел домой на проспект Армии, где мы тогда жили с Ипек. Дорога не длилась и десяти минут, но по меркам Карса это было довольно большое расстояние. Поскольку я перебрал ракы, то в два счета заблудился. На улицах абсолютно никого не было. Карс был похож на покинутый всеми город, как всегда бывает в холодные ночи; дома, в которые я стучался, были бывшими домами армян, где уже восемьдесят лет никто не жил или же их обитатели спали под грудами одеял, как спят животные в зимней спячке, не выходя из нор, в которые спрятались.

Внезапно мне стало нравиться то, что весь город словно покинут, что в нем никого нет. От спиртного и холода по всему моему телу разливалась сладкая сонливость. Я решил тихонько покинуть эту жизнь, кое-как прошел несколько шагов и, вытянувшись под деревом на обледенелой мостовой, стал ждать сна и смерти. Умереть на таком холоде в пьяном виде дело трех-пяти минут. Пока нежный сон растекался по моим венам, у меня перед глазами появился мой ребенок, который никак не мог родиться. Я очень обрадовался: это был мальчик, он вырос, завязал галстук; он выглядел не как наши служащие в галстуках, а как европеец. Только он собрался что-то мне сказать, как вдруг остановился и поцеловал руку какому-то старику. От этого старика исходил свет. А там, где я лежал, мне в глаза вдруг ударил свет, разбудив меня. С раскаянием и надеждой я встал на ноги. Посмотрел: немного поодаль открылась дверь, кто-то входил и выходил. Слыша внутри себя голос, я пошел за ними. Они взяли меня с собой, пустили в светлый и жаркий дом. Здесь были не удрученные жизнью люди, потерявшие всякую надежду в жизни, подобно жителям Карса, здесь были счастливые лица, к тому же все они были жителями Карса, и кое-кто был даже знаком мне. Я догадался, что этот дом был тайной обителью глубокочтимого Саадеттина, курдского шейха, о котором ходили легенды. От приятелей-служащих я слышал, что шейх спустился в Карс из одной горной деревни по приглашению богатых последователей, число которых день ото дня увеличивалось; он призывал несчастных, бедных и безработных жителей Карса на богослужения в свою обитель, но я не придавал этим слухам значения, потому что полиция запрещала эти враждебные республике действия. А сейчас, проливая слезы, я поднимался по лестнице к этому шейху. Произошло то, чего я многие годы втайне боялся, что считал слабостью и отсталостью в годы своего атеизма: я возвращался к религии. На самом деле я всегда боялся одетых в мантии шейхов-реакционеров с окладистыми бородами, которых рисовали на карикатурах, но сейчас, поднимаясь по лестнице по собственной воле, я заплакал навзрыд. Шейх был хорошим человеком. Он спросил у меня, почему я плачу. Конечно же, я не собирался говорить, что я плачу из-за того, что оказался среди шейхов-реакционеров и их последователей. К тому же я очень стеснялся запаха ракы, шедшего от меня, как из трубы. Я сказал, что потерял ключ. Мне сразу же пришло в голову, что я уронил связку ключей там, где хотел умереть. Льстивые ученики, бывшие рядом с ним, бросились указывать, что ключи имеют символическое значение, а он послал их на улицу разыскивать мои ключи. Когда мы остались одни, он мне ласково улыбнулся. Я успокоился, осознав, что это был тот самый добрый старик, которого я только что видел во сне.

Поскольку мне захотелось это сделать, я поцеловал руку этому великому человеку, казавшемуся мне святым. Он сделал то, что меня очень удивило. Он тоже поцеловал мне руку. Я ощутил внутренний покой, которого не чувствовал много лет. Я сразу понял, что могу говорить с ним обо всем, расскажу ему всю свою жизнь. А ему предстояло открыть для меня Путь Великого Аллаха, о существовании которого я мало что знал в годы атеизма. Это предчувствие делало меня счастливым. Они все-таки нашли мой ключ. Вернувшись в ту ночь домой, я сразу уснул. Утром я устыдился своего эксперимента. О том, что со мной произошло, я помнил смутно, да и не хотел вспоминать. Я поклялся себе, что больше не пойду в обитель. Я боялся встретиться где-нибудь с его последователями, видевшими меня в обители, стеснялся. Но когда я в следующую ночь возвращался из трактира "Зеленая страна", ноги сами привели меня в обитель. Несмотря на раскаяние, которое я испытывал днем, в последующие ночи все это повторялось. Шейх сажал меня ближе всех к себе и, выслушав мои беды, заполнял мое сердце любовью к Аллаху. Я все время плакал и от этого обретал покой. Чтобы скрыть свои посещения обители, которые я скрывал как великую тайну, днем я брал в руки самую светскую из газет, которую знал, «Джумхуриет», и жаловался, что везде развелись сторонники религиозного порядка, враги республики, и повсюду спрашивал: почему не проводятся собрания в "Союзе единомышленников Ататюрка".

Эта двойная жизнь продолжалась до тех пор, пока однажды вечером Ипек не спросила у меня: "У тебя другая женщина?" Со слезами я признался ей во всем. А она заплакала: "Ты что, стал верующим и заставишь меня голову закрыть?" Я поклялся, что не буду этого требовать. Поскольку я чувствовал, что произошедшее с нами похоже на внезапную бедность, я, чтобы успокоить ее, рассказал, что в магазине дела идут хорошо и, несмотря на отключения электричества, новые электрические печи «Арчелик» очень хорошо продаются. На самом деле я был счастлив, что теперь смогу совершать намаз дома. В книжном магазине я купил себе самоучитель по совершению намаза. Мне предстояла новая жизнь.