Глубокий тыл

— Раньше, раньше надо было, — сердито сказала ей старуха и, переходя на миролюбивый тон, продолжала, обращаясь к работницам: — Вы подумали, как это можно фабрику воде отдавать? Из пепла подняли, и на тебе — воде… Ну, кто трус, кто собачьему бреху верит, кому на фабрику наплевать — ступайте. Вези их, парень; в поселок, пусть в своей дури сами убедятся. Ну, садитесь, кто?

Но никто не сел в машину.

Потом, когда все кругом еще было окутано предутренней мглой и только вершина фабричной трубы розовела в солнечных лучах, налетели самолеты. Сначала на них не обратили внимания: мало ли ходило в те дни по воздушным дорогам своих и вражеских! Но когда пикировщики сделали круг и, зайдя к солнцу, приглушили моторы, людей точно сдуло с дамбы. Все бросились на землю, кто где был: грязь — так в грязь, лужа — так в лужу…

Но кто-то уже успел разглядеть на крыльях звезды.

— Свои!.. Это ж свои!

Басовито рванулся залп. Реку будто встряхнуло. Густой рокот прокатился над стеснившимися льдами. Острые зеленые фонтаны воды возникли над бурыми клубами. И когда самолеты, сверкая крыльями в лучах восходящего солнца, уже уходили, масса льда шевельнулась, робко тронулась и, рассредоточиваясь, стала приходить в движение.

Давно уже стих гул моторов. Тихо шелестел идущий лед, да вода чавкала, обсасывая берега. А люди, усталые и торжествующие, смотрели вслед улетевшим пикировщикам, и не уста, а взор их говорил: спасибо.

Вода снова заметно спадала. Гидролог в брезентовом плаще сообщал:

— Идет на убыль.

— Быстро?

— Понижение уровня порядка двадцати сантиметров в час, с нарастанием порядка два сантиметра.

И никому уже этот человек не казался ни зловещим, ни неприятным. Все находили, что он хороший, знающий дело и даже симпатичный специалист. Все с удовольствием слушали его излюбленное: порядка стольких-то целых и стольких-то десятых…

…В это утро в госпитале, не приходя в себя, скончался старый сапер. Льдина раздавила ему грудную клетку.

В это утро механика Лужникова, у которой были сломаны три ребра, заковали в гипсовый корсет.

В это утро Северьянов, возвращаясь домой по пути завез Галку. Тело ее горело в жару: 39,5 Но девушка бодрилась. Бабушка передала ей три письма: от матери, от сестры и от сержанта Лебедева И. С.

В это утро, обдумывая по пути домой все со вершившееся, Анна Калинина впервые в полную меру ощутила, какая же это интересная вещь — партийная работа, и, ощутив, поняла, как мало она ещё знает это новое для нее, очень сложное дело.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

1

Вернувшись домой уже под утро, Анна с трудом поднялась по лестнице. На реке она так устала, что едва нашла ключом замочную скважину. Ноги будто свинцом налиты. Суставы ломит. И все-таки на душе хорошо. Чтобы не будить ребят, она, не зажигая света, на ощупь двигалась к кровати. Но едва сделала несколько шагов, как послышался стук босых ног, и маленькие руки с двух сторон обхватили ее шею.

— Мамочка, хорошая, миленькая, — жарко шептал в ухо, повисая на ней, Вовка.

— Мы так за тебя боялись, мы на реку хотели бежать, да дядя Арсений не велел, говорит: мешаться будете, — сообщила Лена.

Оказывается, среди ночи ребята проснулись и, лежа в постели, не зажигая света, ожидали ее. Вовка усадил мать на стул, пыхтя от усердия, стащил с ее ног мокрые, раскисшие ботинки. Лена придвинула тарелку горячих щей, открыла котелок с кашей. Все это, еще с вечера завернутое в газету, в одеяло, прикрытое сверху подушкой, ожидало ее.

— Заботушки вы мои! — растроганно проговорила Анна. Но ужинать она не могла. С трудом добралась до кровати, повалилась на неё и, чувствуя, как ноют все мускулы, ощутила блаженный покой.

Переживания этой ночи бродили в ней, отгоняя сон. «Засни, ну засни же, — убеждала она себя, крепко смежая веки и стараясь лежать смирно. — Ну усни хоть немного, а то хороша ты будешь на работе». Но настоящего сна не было. Сквозь полудрему слышала она, как уходила на фабрику Ксения, как вставали, завтракали ребята, как в прихожей приглушенным шепотом спорили Лена и Ростик и, будто майский жук, гудел Арсений: бу-бу-бу. Слышался голос Лены: «Дядя Арся, давайте так: вы отведете Вовку в сад, а мы с Ростиком пойдем в школу. Идет?» Ростик поддержал: «Верно, папка, так будет законно: мы с Леной, а ты с Вовкой». Они ушли, стараясь ступать как можно тише и потому производя невероятный шум, милые чудаки.

Анна открыла глаза и улыбнулась. Приятные новости: Ростик определился в школу. Он называет Арсения папкой.

— А ну его, этот сон, не идет и не надо, — вслух произнесла Анна, ощущая прилив сил и вскакивая с кровати.

После весеннего речного простора, где она провела последние сутки, в комнате ей показалось темно и душно. Не одеваясь, она подняла маскировочную штору, а потом, вскочив на подоконник, рванула форточку. Весна дохнула в лицо ароматом талого снега. Донеслись звонкие, торопливые шаги прохожего, вероятно боявшегося опоздать к гудку. Грузовик, разбрасывая колесами воду, с шипением проехал мимо. Солнечный луч лег на босую ногу. Даже сквозь прохладу, рвавшуюся в форточку, было ощутимо его ласковое тепло.

Апрель был любимым месяцем Анны, даже тот скромный, тихий апрель, который, на цыпочках зайдя на фабричный двор, бродил по закопченному снегу, еще лежавшему в тени корпусов, позванивал в ручьях, бегущих вдоль тротуаров, звучал в песнях жаворонков, что мешались с грохотом станков, вырывавшимся на улицу в открытые фрамуги окон. Этот вездесущий апрель проник через форточку и сюда, в комнату с забитым досками окном, и Анне вдруг стало беспричинно весело. Как в детстве, прикоснулась она рукой к солнечному лучу и почувствовала робкое тепло. Вот она, весна!

Накинув халат, Анна побежала на кухню и, умываясь, фыркала и брызгала над раковиной, как мальчишка. Потом, размотав шали, достала вчерашние щи и кашу и с аппетитом доела их, хотя то и другое уже остыло и было невкусно. Свежий воздух, звонкий шум улицы, холодная вода и даже то, что изрядно ломило натруженные руки и ноги, — все веселило ее. И вдруг снова потянуло на фабрику. Костюм, в котором она обычно ходила на работу, был влажен и весь измят. Ботинки тоже никуда не годились. Пришлось надеть выходное платье из голубой шерсти, туфли-лодочки на высоких каблуках. У зеркала и застала ее Юнона. В шубке, в меховой шапочке, она заглянула в комнату, держа какую-то бумагу.

— Ой, куда это ты, тетя Анна, разрядилась? А как тебе идет! Только вот в груди тесновато да бедра слишком уж выпирают.

— Подумаешь, — беззаботно отозвалась Анна, проводя руками по высокой груди и бедрам. — Гардероб мой весь — фью! — Она даже свистнула, сложив, губы трубочкой. — В одном этом и в пир, и в мир, и в добрые люди… Сойдет… Садись, чего стоишь?

— Некогда, я ведь по делу. — И Юнона рассказала, что собирается мобилизовать комсомольцев-прядильщиков на помощь ткачам, пострадавшим от наводнения. — Вот тут я и план набросала. Посмотри, как?

План был продуманный и даже тщательно переписанный. Он предусматривал посылку молодых слесарей для восстановительного ремонта, участие комсомольцев-прядильщиков в массовом субботнике по укреплению вала и, что было в нем главным, обязательство улучшить качество пряжи, посылаемой ткачам. Анна с удивлением посмотрела на племянницу.

— Здорово! И когда же ты это только успела!

— А вчера вечером… Сейчас вот встала — переписала… — Юнона улыбнулась. — Руководить — это значит предвидеть.

— То есть как это вчера? Вчера же там, на реке? — Анна сразу представила себе: тревожный свет прожекторов, мечущиеся фигуры людей, льдины, таранившие неслежавшуюся землю, мужественное, непреклонное лицо Лужникова, исступленные глаза матери. — Там с нами ваших прядильщиков немало было. Еще как работали-то!

— Были, — спокойно подтвердила Юнона. — Так то по линии фабкома, а я тут задумала комсомольское мероприятие… Ну, как?