Глубокий тыл

— Спокойно, спокойно, мать.

Узоров смотрел на тещу с боязливым недоумением.

— Мамаша, я же говорил…

— Я тебе не мамаша, Варварой Алексеевной называй!.. Ну, чем плоха Анна: дурна, глупа, детей плохо воспитывает, тебе изменяет? Ее вон ткачи секретарем парткома избрали. Любой человек ее на фабрике уважает. Эта твоя мокрохвостка лучше?

— Зачем так говорите, Варвара Алексеевна!.. Вы же Тамару не знаете. Она дочь хороших родителей, кончила институт иностранных языков. Лейтенант.

— А у Анны родители так, кое-кто, и института языков она не кончала. Это, что ли, тебя от нее отвернуло?.. Ты бы, друг мой, об этом подумал, когда студентом был, а она детишек кормила и твою мамашу содержала…

— Мать, мать, — упрашивал стадик.

— Уйди ты, божья коровка!.. Человек нам такую обиду нанес, а он с ним водку трескает. Убирай сейчас же все эти банки-склянки! — Одним взмахом руки старуха смахнула закуски со стола на пол. — …Из хорошей семьи, говоришь… Так зачем же ты сюда, в плохую, притащился? Мы тебя звали?.. Ступай к Анне, все ей и выкладывай сам, а нашу дверь забудь!

Узоров хотел было встать, но старик незаметно подавал ему сигналы: сядь, останься. И он опять присел, растерянный, жалкий, не зная куда девать глаза.

— Ну и зачем же пришел? — уже устало спросила старуха.

— Хочу по-хорошему, мам… — Варвара Алексеевна. Случилось, что ж поделаешь, сердцу не прикажешь, бывает… Ведь мы… с Анной… мы даже и не расписаны… По закону я свободен, и дети даже в мой паспорт не записаны… По закону я мог бы уйти, и все. И никто ничего бы мне не сказал… Но я ж хочу по-хорошему, и Тамарочка мне говорит: «Только не обижать детей…» Аттестат, все у них будет, как прежде.

— Беспокоится он, Варьяша, как бы Анна шум не подняла. Член Военного совета у них там строгий. Баловства не терпит, — пояснил Степан Михайлович. — И правда, чего шуметь! Мертвых с погоста не таскают… Кому от шума польза? А улица, она смех любит…

Варвара Алексеевна криво усмехнулась.

— Столковались, голубчики… Бутылка-то недаром пустая. — Она встала, решительная и неожиданно спокойная: — Ну, вот что: поняли мы ДРУГ друга. Боишься, как бы честные люди с тебя за все не спросили? Ясно! Вот с этим всем к Анне и ступай. А теперь вот тебе бог, а вот и порог…

Слушая рассказ матери, Анна неподвижно сидела за столом. Это сбивало и даже мучило Варвару Алексеевну: почему она такая спокойная?

— Да, вот еще, Жорка сказал, что нынче вечером к тебе пожалует, — добавила она в заключение.

— Пусть приходит… И хватит об этом! Один он, что ли, на свете.

Мать ушла, пораженная холодностью дочери. Всего ждала, но не этого. И все же старуха догадывалась, чувствовала: тут что-то не то… Но она так никогда и не узнала, что весь этот день, разговаривая по телефону с Владим Владимычем о работе шефов, делясь с инструктором райкома новостями политучебы, присутствуя на собрании коммунистов приготовительного цеха, занимаясь другими большими и малыми партийными делами, все это время с виду спокойная Анна только и думала о беседе с матерью. Все рассказанное Варварой Алексеевной стояло перед глазами. Анна видела мужа в его новой гимнастерке и скрипучих ремнях, слышала его речь, даже представляла, как он говорил, блудливо пряча глаза: «Мы с Тамарой договорились…», «Разные наклонности…», «Дочь хороших родителей…», «Не расписаны…»:

«Дрянь, мелкая дрянь, человечишка», — твердила Анна, к ужасу своему сознавая, что еще любит Узорова, что в глубине ее души даже живет еще надежда, что все как-то утрясется, изменится к лучшему.

Весь день она держалась хорошо, но под конец сорвалась и накричала на механика Лужни-кова. Его назначили агитатором в приготовительный цех, а он пришел отказываться.

— Анна Степановна, — просительно басил огромный этот человек, неловко комкая в руках кепку, — мне бревна ворочать, а вы меня агитатором, да в цех, где одно бабье…

Вот тут Анна и понесла.

— Бабье? — грозно спросила она. — Женщины — это что, люди второго сорта? А кто полвойны на себе несет? Кто о времени у станка забывает? Кто детишек растит? Кто штопает, стряпает, в очередях стоит? Бабье! Да вы, мужики, должны этому бабью ноги мыть и ту воду пить!

— Я не про то, Анна Степановна, — испуганно бормотал Лужников, не понимая, что так разгневало секретаря парткома.

— А я про то. Про то самое. Ишь ты, как старику в морду влепить, так Лужников тут как тут, а как политработу вести, он, видите ли, к бабью идти не хочет… Врешь! — Анна с силой хлопнула ладонью по столу. — Пойдешь, как миленький пойдешь! И туда пойдешь, куда партком посылает. А не пойдешь, партбилет пощупаем… Бабье! Слово это произносить стыдись.

— Анна Степановна!

— Все! Не о чем мне с тобой говорить, товарищ Лужников. Можешь идти к Северьянову на меня жаловаться…

Наталья Нефедова и Феня Жукова, бывшие невольными свидетельницами этой сцены, с изумлением смотрели на Анну. Да и сама она через минуту жалела об этой вспышке.

17

Уже по дороге Анна обдумала, как она поступит. Вернувшись домой, отправила ребятишек к старикам, а сама повязалась косынкой, надела фартук и принялась убираться в комнате. Работала и слушала, не раздаются ли на лестнице шаги, боялась, что не она сама, а кто-нибудь из домашних откроет дверь. Когда же шаги, донеслись и стихли на площадке, а затем послышался тихий стук, она вышла в прихожую со щеткой в руках.

— А, ты? — спокойно, без удивления спросила Анна. — Ну что ж, входи, раз пришел. Мучительно ожидая этой встречи, Узоров не раз пытался представить, как она произойдет. Он приготовился даже к тому, что вспыльчивая Анна, узнав все от матери, влепит ему пощечину. Но такого он не ожидал и растерянно остановился в прихожей, держа тяжелый чемодан.

— Оставь здесь. — Анна указала в угол.

— Тут гостинцы… ребятам. Очень хорошие вещи: шоколад, консервы, американская колбаса…

— Можешь не беспокоиться, никто тут твою американскую колбасу не съест. Оставь, — настаивала Анна, и, когда, сняв шинель, Узоров входил в комнату, она равнодушно оглянулась: — Иди осторожней, не растаскивай по полу мусор.

Нет, что же с ней такое случилось? Опускаясь на стул, Узоров присел на самый краешек, как садился обычно в кабинете генерала.

— А ты хорошо выглядишь, — сказала Анна. Она сняла фартук, косынку, повесила в угол и села за стол против мужа, не спуская с него взгляда настороженных карих глаз.

— А дети где? — спросил Узоров, оглядываясь.

— В гости к бабушке ушли.

— Нарочно услала?

— Нарочно. Чего их с таких лет в людях разочаровывать? У них отец — командир Красной Армии, честный воин. — Она показала на фотографию, точно такую те, какая висела над койкой Тамары, только увеличенную. И, вдруг улыбнувшись, ткнула пальцем в свисток, притороченный к портупее: — Ты что, милиционер?

— Я?.. А… это!.. Это для управления боем во время атаки.

— И часто ты управляешь боем во время атаки?

— Я же строитель. Но так положено по форме. — Он вытянул из бумажника пачку красных тридцаток и, отсчитав двадцать штук, положил на стол. — Ты вернула аттестат, и пропущен один срок. Вот шестьсот рублей. А аттестат я возобновил. Будете получать, как раньше, а потом, может быть, даже больше… Меня представили к повышению в должности.

— Возьми назад, — сказала Анна, не прикасаясь к деньгам. — И не смей нам больше ничего посылать. Слышишь? Нам подачек не надо.

— Анна, зачем так… Ты, может быть, думаешь… Нет-нет, мы с Тамарой договорились, она не возражает, она сама настаивает. И это, наконец, не тебе, а детям. Как отец, я обязан…

— Ты им не отец и никому ничем не обязан.

— Как?

— Очень просто. В сущности, у тебя нет детей. Чему ты удивляешься? Посмотри свои документы. Ты же сам говорил старикам, что дети зарегистрированы только в моем паспорте и ты перед законом чист.

— Я говорил об этом в другом аспекте. Но я, как отец, име…

— Ты им никто, понимаешь? Говорил ты, что с точки зрения закона у нас не может быть друг к другу никаких претензий? Я с тобой согласна. Говорил, что по закону ты и детям помогать ничем не обязан? И это правильно.