Страница 2 из 80
— У тебя нет ступни, — глухо ответил Карстнер и облизал потрескавшиеся губы, — и ноги нет.
— Так, — отозвался раненый.
— Я перевяжу тебя. Сейчас! Я быстро…
— Не надо! Так будет скорее… Ты политический?
— Да.
— Коммунист?
— Нет. Социал-демократ.
— За что?
— Саботаж.
— Срок.
— Бессрочно.
— Так…
Раненый дышал тяжело и влажно, с присвистом.
— Что думаешь делать, Карстнер?
— Не знаю…
— Тебя все равно расстреляют. За попытку к бегству… если найдут, конечно.
— Да.
— Кем ты был?
— Журналистом.
— Опыт подпольной работы есть?
— Очень небольшой. Меня скоро взяли.
— Так… Распори подкладку… Вот здесь… Нашел?
— Да!
— Спрячь. Кроки и компас… Иди все время на север, пока не попадешь к автостраде на Гамбург. Тогда кроки… Хутор Маллендорф. Там помогут. Не забудь передать привет от Янека. Понял?
— Да.
— Вот и хорошо…
— А как же вы?.. Я…
— Со мной все кончено. Я действительно не вижу… Не забудь про Янека. Пароль. Понял?
Карстнер открыл глаза. В тумане высветился слепящий бледно-латунный диск. Было часов двенадцать, а темнеть начинало в шесть. Пронесся «опель-адмирал». Карстнер успел заметить забрызганные грязью крылья и матовую водяную тень на черном лаке.
Проскрипела телега с копной сена. Проехала машина красного креста. Шоссе местами просохло, и сквозь колючую хвою отчетливо виднелись черные трещины на серых проталинах. Эфирным контуром, как на недодержанном негативе, проявилась силосная башня. Карстнер достал компас. Туман таял, день обещал быть хорошим. В подсыхающих лужицах на шоссе отражалось чуть тронутое желтизной небо.
Карстнер отполз назад. Осторожно приподнялся и, пригибаясь, пошел обратно в лес. Кисловатый запах прелой дубовой листвы и хвои опять вызвал ощущение голода. Чтобы согреться и не думать о еде, он начал собирать сухой валежник. Спичек не было, да он и не решился бы разжечь костер. На поиски хвороста и рыжих высохших елок его толкало стремление хоть что-то делать. Найдя в небольшом ельничке сухое место, тщательно покрыл лапником усыпанную ломкими иглами песчаную землю. Потом, отвязав разлохмаченную веревку, придерживавшую оторванную подметку, скрепил ею верхушки двух елочек. Получилось нечто вроде арки. Часа полтора ушло на вязку фашин. Соорудив из них ограду вокруг арки, он осторожно укрыл свое шаткое сооружение большими ветками, потом засыпал их мелким хворостом и оставшимся лапником. Затем прополз в оставленный лаз и закрыл его изнутри фашиной.
Лежать было все так же холодно, но Карстнер знал, что теперь он не замерзнет.
Он закрыл глаза и попытался уснуть. Но после большого нервного напряжения или хронического недосыпания никогда не удается уснуть сразу. Временами Карстнер куда-то проваливался, забывался в глубоком, как омут, оцепенении. Но сейчас же нервно вздрагивал, ошалелыми затравленными глазами всматривался в дырявый сумрак шалаша, не понимая, где он и что с ним. Сознание возвращалось медленно. Он облегченно вздыхал, щупал карман с компасом и облизывал запекшиеся губы. Хотелось пить. Потом опять он куда-то проваливался. Порой мучительную границу беспамятства и смутной одури разрывали вспышки глухих кошмаров. Карстнер видел себя бредущим по гулким осклизлым коллекторам городской канализации. Бежали черные воды, дробился в лоснящихся стенках огромных каменных труб случайный подземный свет.
Спасаясь от преследования, он спустился однажды в открытый люк канализации и двое суток бродил, как тень, прислушиваясь к шуму грязных и пенистых вод городской Леты.
Мучительными, из-за перехватывающей дыхание бессильной ненависти, были и воспоминания об аресте… Лиззи, длинноногая Лиззи с загадочными зелеными глазами. Кошечка Лиззи, младшая сестра жены. Она показала гестаповцам тайник — бачок с двойными стенками. Чугунный бачок в уборной.
С шумом срывается спущенная вода, гулко падает тяжелая крышка. Или это шумят воды в подземных каналах? А может, бьют в рельс на аппельплаце?.. Нет, это шумит выливаемая из ведра вода в комнате 307 полицейпрезидиума. Это с гулом и свистом возвращается сознание, возвращается только для того, чтобы опять можно было ощущать боль.
Поют, гудят, свистят, воют радиоволны. Стучит, стучит, стучит ротапринт. Шуршат листовки под пиджаком. Они так сильно шуршат, что, наверное, слышно даже в конце улицы. Почему никто не обращает внимания? Они же так шуршат!
Или это умирает ветер в голых кустах на лесной опушке?..
…До хутора Карстнер добрался поздно ночью. Не найдя калитки, он лег на землю и прополз под жердью изгороди. С трудом поднялся и медленно побрел к дому, давя гниющую ботву. Окна были темны.
Пахло свиным навозом и гнилым картофелем. Хлев отбрасывал четкую тень. В целом мире не раздавалось ни звука. Только изредка поскрипывал жестяной флюгер. В звездном свете сероватым ночным отсветом поблескивала черепица.
Карстнер постучал. Стук отозвался в ушах громовыми ударами. Сердце прыгало у самого горла. Он сел на ступеньку. В доме по-прежнему тихо. Он постучал сильнее. Легкое дуновение ветра повернуло флюгер. Карстнер собрался постучать еще раз, когда за дверью послышались тихие, как вздохи, шаги.
— Кто!
— Привет от Янека!.. Откройте…
Щелкнул замок. Дверь бесшумно отворилась. Карстнер увидел сначала расширяющуюся световую щель, потом чью-то белую фигуру с керосиновой лампой. Огонек под стеклом едва теплился.
— Привет от Янека! — сказал Карстнер и попытался подняться. Огонек подскочил вверх. Боли он не чувствовал и думал о себе, как о ком-то постороннем. Последнее, что он увидел, был шаткий язычок красноватого пламени. Кто-то поставил лампу вровень с его щекой.
— Привет от Янека! — еще раз сказал Карстнер, а может, он только хотел сказать…
…Четверо суток Карстнер отъедался и отсыпался в Маллендорфе, стремясь продлить как можно дольше упоительное ощущение тепла, сытости и безопасности.
Хозяин хутора, сухощавый мрачный старик, дал ему одежду, которая сразу же превратила Карстнера в типичного рабочего гамбургских верфей. Лагерное тряпье старик сжег.
— Больше вам здесь оставаться нельзя, — сказал он однажды утром, ставя перед Карстнером кастрюлю дымящегося картофеля, — того и гляди появится бауэрфюрер. Он может что-нибудь пронюхать.
— Хорошо. Сегодня уйду… Когда стемнеет.
— Куда вы без документов!
Карстнер пожал плечами и, отправив в рот последний кусочек пареной брюквы, потянулся за картофелиной.
— Мы ждали другого и приготовили документы для него… Но пришли вы… Для вас у меня нет документов.
Карстнер опять ничего не ответил и, взяв еще одну картофелину, посыпал ее крупной сероватой солью.
— Придется переправить вас в Гамбург так… Там сделают документы.
— На всех дорогах сейчас пикеты.
— Это так, — согласился старик. — Но я думаю, можно подняться по Эльбе на барже. Только придется не высовывать носа из трюма.
— Ну, это пустяки.
…Он сошел на берег севернее Гестахта. Оттуда до Гамбурга ходил трамвай. Поднявшись по откосу, Карстнер миновал лесопилку и вышел к трамвайному парку. Он шагал вдоль побеленного бетонного забора, стараясь держаться непринужденно. Изогнутые трамвайные дуги, дойдя до пересечения проводов, трещали, на лоснящийся булыжник мостовой сыпались синие искры. И каждый раз это заставляло Карстнера вздрагивать. Он не мог забыть, как однажды ночью бросился на проволоку хефтлинк номер 14271 Лео Брунес. Послышалось противное шипение и тоже посыпались искры. Только не голубые, оранжевые. И запах!..
Потом на всех вышках зажглись прожектора, пулеметы взяли проволоку на прицел, и ток отключили.
Пронзительно заклекотал звонок. Карстнер вздрогнул и шарахнулся в сторону. Он чуть было не попал под трамвай. Грохочущий вагон пронесся мимо. Но звон все еще стоял в ушах. Будто колотили в рельс на аппельплаце.