Страница 6 из 10
Проводив приму до ее купе, Полуянов уединился наконец в своем.
Насколько он понимал логику ментов, те сейчас совершат покупейный обход, проверят документы и перепишут данные всех, кто следует в Москву в вагоне люкс. Ну, может, зададут по два-три вопроса, надеясь дуриком раскрыть преступление по горячим следам. Обыски и настоящие допросы они оставят более сановным и опытным коллегам из Москвы. Поэтому, пока правоохранители не явились, надо навести в купе порядок после ночного бардака и уж не уходить никуда, дождаться товарищей в форме.
Журналист раздернул голубенькие занавесочки и поднял мощную штору. Открылся неверный северный предрассветный пейзаж. Поезд несся среди полей и перелесков. Из низин поднимался туман.
Не резкий, однако все равно показавшийся безжалостным свет сразу сделал неуютным казенное убранство купе. Небольшое пространство, на три четверти занятое мягкой полкой, хранило явные следы бурно проведенной ноченьки. Дима в очередной раз подивился (даже некоторую гордость испытал!), сколь быстро ему удается обживать временные пристанища, привнося в нейтральные интерьеры нечто свое, в основном, творческий, скажем мягко, беспорядок.
На столе расположилась пустая бутылка из-под шампанского, три стакана (странно, почему три?), один из них со следами помады. Кроме того, шоколадка, практически не тронутая, однако вскрытая и аккуратно поломанная на кусочки: знак его гостеприимства в отношении ночной гостьи. Плюс пластиковая тарелка с мясной нарезкой, украшенной петрушкой, и засыхающая булочка. Он прихватил припасы вчера с вечеринки — запасец себе на утро, чтобы спокойно позавтракать в одиночестве. И еще расхристанная газета — перед тем как заснуть он просматривал ее минуты три, а затем выключил свет и провалился в сон…
Постелька попахивала чужими духами и молодым потом, подушки смяты — весь вид не оставлял вариантов в трактовке того, что здесь происходило. Странно, но Полуянов почти не помнил, что было. То есть что-то у него с Марьяной да было, он не сомневался. А вот что? И как? Понравилось ли ему? А ей? О чем они говорили? Ничего в памяти не осталось — только нарастающее чувство стыда и раскаяния.
Марьяну он, конечно, в Питере сразу приметил. Актриса, юная длинноногая красотка. Возможно, будущая звезда. Она тоже Диму выделила, бросала в его сторону вроде бы призывные взгляды. Однако, увы, с первого же разговора стало ясно: вряд ли у них что-то случится. Девушка и красива, и умна, и остра на язык, но — слишком уж самонадеянна. Да и провинциальный налет еще не выветрился. Подобных красоток можно завоевать, лишь бросив в бой все наличные силы и средства. И только разорившись на бриллиантах и ресторанах, иссушив мозги комплиментами, можно ожидать отдачи. Однако швырять к ногам старлетки свою жизнь Полуянов явно готов не был. Мимолетный роман — одно, а иссушающая страсть — совсем иное. В конце концов, Диму ведь Надя в столице ждала, и он не переставал ее любить. Но все равно: какая юная краса, сколь мощный секс-эппил!
И, конечно, он не смог удержаться, когда сегодня ночью Марьяна разбудила его сначала стуком в дверь, а затем мягким поглаживанием по щеке и пьяненьким шепотом: «Ди-имка-а… А давай с тобой шампанского выпьем?..» И вот тут уж журналист, с еще не выветрившимся хмелем вечеринки, управляемый со сна не тем, что находится у него выше плеч, а, напротив, тем, что расположено ниже пояса, распушил все свои возможные перья… Он и правила игры соблюл, и противоречивую женскую натуру не спугнул. Получаса не прошло, как уложил девушку в койку… Он теперь и гордился слегка своей победой (хороша победа, шептал внутренний голос, еще неизвестно, кто из вас кого в ту койку затянул!), и, возражая ему, радовался: девушка не кого-нибудь, а его выбрала, значит, в любом случае есть что записать себе в актив. Но куда круче оказались раскаяние и стыд — перед Надей в основном. «Но я Надюшке, конечно, ничего не расскажу. А того, что партнеру не известно, можно считать, и не было вовсе. Все равно я ведь Надьку люблю и возвращаюсь — к ней. А это главное».
Однако утешение получалось слабым, сожаление и стыдоба не отпускали. А может, то просто изжога была после шампанского? Или вульгарное похмелье мучило?
Полуянов по-быстрому навел в купе порядок. Жаль, окна наглухо закупорены, проветрить нельзя, чтобы вырвались наружу запахи духов, вина и блуда. Бутылку из-под шампанского сунул в мусорное ведро, стаканы помыл в своей ванной, старательно уничтожая следы помады. Снял рубашку и осмотрел себя в зеркале: слава богу, на теле никаких засосов или укусов.
Пока был в ванной комнате, прислушивался. Насколько он разбирался в планировке вагона повышенной комфортности, его «удобства» соседствовали с ванной комнатой режиссера. А непосредственно за нею, стало быть, располагалось купе убитого. Перегородки здесь вряд ли звуконепроницаемые. Значит, если б не занимался любовью, а потом не спал мертвецким сном, запросто мог бы услышать из отсека Прокопенко шум, предсмертный крик, отголосок борьбы… Хотя Волочковская утверждает, что и из прокопенковской ванной ничего не слыхала. Если не врет, конечно. В любом случае, он был занят собой (и Марьянкой) и, разумеется, ничего не чуял…
Правда, когда засыпал — еще в первый раз, в одиночестве, — до него (как журналисту казалось теперь) вроде бы доносился шум воды: не иначе как из купе режиссера… Но Волочковская уверяет, что мылась не тогда, а аккурат во время убийства… Убили же Прокопенко явно позже, чем Дима улегся в первый раз… За первым коротким сном последовало пробуждение от визита Марьяны, кадреж с нею, распитие шампанского, секс, новый сон, на сей раз глубочайший… В сумме минуло никак не меньше полутора часов. Хм, неувязочка получается. Быть не может, чтобы любовница режиссера мылась полтора часа. Хотя… Может, она, как положено среди добропорядочных пар, один раз принимала душ до, а другой — после? Сию интимную подробность журналист у Волочковской не выяснял… Или, может, звук текущей воды доносился — поди разбери эти новые вагоны — из какого-то другого купе…
Дима застелил — столь аккуратно, сколь только мог — свою постель и повалился на покрывало прямо в одежде. Пока менты не заявились, самое время не сгоряча поразмыслить об убийстве. Даст бог, у него вскоре получится побеседовать, хотя бы накоротке, с каждым из пассажиров вагона. Посему надо заранее определить, кого о чем спрашивать.
И тут журналиста электрической дугой пронзила идея — он аж дернулся, сел на подушках. Протянул привычно руку за блокнотом, хотя прекрасно понимал, что даже если не запишет мысль, все равно не забудет, никуда она от него не денется. Потому что пришедший в голову вопрос была прост и прозаичен, как паровоз: почему убийце понадобилось покончить с режиссером именно здесь, в поезде?
Ведь с точки зрения преступника, вагон — крайне неудобное место, чтобы убивать. Хотя бы тем неудобное, что сразу же очерчивает четкий круг подозреваемых. Внутри его оказываются лишь те, кто следуют в вагоне люксе. А их по пальцам можно перечесть. Если бы Прокопенко прикончили днем раньше, в Северной столице, или днем позже, в Первопрестольной, расследованию пришлось бы отрабатывать кучу дополнительных версий, и бытовых, и профессиональных. Уже в силу этого гораздо больше вероятность того, что следователи и оперативники ошибутся и преступник выйдет сухим из воды…
Значит, что получается? Версию, по которой убийца — маньяк, возбуждающийся от стука вагонных колес или, допустим, от мерного звяканья ложечки в стакане, Дима сразу отбросил как бредовую. Подобное только для иронических детективов годится. А если мыслить всерьез? И предположить: убийца находится среди пассажиров? Тогда почему он раньше, в Питере, выжидал, а теперь зачем-то вдруг заспешил? Решил, что Прокопенко не должен доехать до Москвы? Почему?
И тут перед репортером во всей наготе открылась истина: убийца в последние дни в Питере (или, может, только здесь, в поезде) узнал нечто такое, что заставило его пойти на преступление немедленно.