Кубанские сказы

Иногда девочка пела. Тоскливые, протяжные звуки рождались в ее груди, и слезы катились из ее карих глаз. И бывало, что на звуки этой песни из зарослей диких яблонь, на другом берегу, к самой Лабе выезжали адыгейские джигиты. Они долго маячили у светлой кромки воды, пока караульный не спугивал их выстрелом.

«Правильный поручик» почти каждый день приходил слушать пение девочки. Несколько раз он пытался конфетками ее угощать, спрашивал ее имя. Но пленница замолкала, закрывала лицо рукавом, и только ее большие глаза испуганно смотрели на офицера.

Как-то несколько дней шел дождь. Река разлилась, помутнела и неслась мрачная, яростная, с корнем вырывая высокие деревья, оглашая все вокруг гневным шумом.

Перед вечером из-за туч выкатилось солнце, и кровавые отблески замелькали на желтой быстрине Лабы. Девочка-адыгейка, как обычно, уселась на берегу, взмахнула широкими рукавами, словно птица крыльями, и запела. На другой стороне реки показалось трое джигитов, Их кони замерли возле самой воды, неподвижно застыли всадники, точно чернью нарисованные на розовом закатном небе. Караульный казак даже не вскинул ружья – он видел, что пуля не перелетит разлившийся поток. Он только нахмурился и кулаком погрозил джигитам.

Из-за хат к берегу медленно подъехал поручик. Его бурка, сапоги, темно-гнедой конь – все было забрызгано грязью. Он только что вернулся из дальней прогулки.

Девочка смотрела, смотрела за реку, потом вдруг вскочила, взметнула руки и с разбегу прыгнула с невысокой кручи в воду. Набежавший вал ударил ее, покрыл с головой, швырнул в быстрину. Где-то внизу мелькнуло ее бледное лицо и черная коса.

Поручик ударил шпорами коня. Скакун вскинул голову, затоптался на месте и, разбрызгивая комья глины, ринулся в воду.

– Ваше благородие! Куда вы? Пропадете, – крикнул караульный и выстрелил в воздух.

На скаку ловя ногами стремена, к берегу помчался дежурный казачий наряд. Далеко внизу в воде мелькнуло черное крыло бурки, оскаленная морда коня.

– Сгибли! И офицер и полонянка сгибли, – крикнул передовой казак, галопом мчась вдоль берега.

По другой стороне Лабы, разбрызгивая воду, скакали джигиты-адыги.

– Хлопцы, глядите! Вытащил он девчонку! На седло взял, – вдруг закричал один из казаков.

– Вытащить-то вытащил, да сам пропал… Его к тому берегу, прямо к черкесам сносит, – отозвался передовой.

Могучим рывком усталый конь выпрыгнул из быстрины на отмель. Было видно, как офицер, одной рукой сдерживая скакуна, нагнулся над спасенной девочкой. Выхватывая на скаку кривые клинки, к нему мчались джигиты.

– Сгиб! Сейчас собьют, – вздохнул казак.

– Может, пугнуть из ружья? – спросил второй.

– Пустое дело! Не долетит пуля… Ишь, Лаба какая широкая да яростная.

Передовой джигит был уже возле поручика. Тот бережно, обеими руками протянул ему неподвижное тело девочки.

– Взял – тихо сказал один из казаков.

Джигиты и офицер слезли с коней и нагнулись над девочкой, положенной на песок.

Казаки столпились у воды, вглядываясь в другой берег. Девочка приподнялась, села и протянула руки к одному из горцев. Джигиты стали что-то говорить офицеру, горячо размахивая руками. Затем все сели на коней и скрылись в лесу, подернутом синеватой дымкой сумерек.

– В плен увели! Прощай теперь, правильный поручик, – вздохнул кто-то из солдат.

– Кто его знает! Может, и не пропал! Черкес – он тоже сердце имеет… Может, и вернется еще наш поручик, – задумчиво ответил черноусый сотник.

Поручик вернулся через неделю, когда Лаба уже вошла в свои берега. Вместе с двумя адыгейскими джигитами он выехал из леса, о чем-то поговорил с провожатыми, а затем спокойно, не торопясь переправился через реку. Его встречали и казаки, и солдаты, и офицеры. На поясе у поручика висел серебряный с чернью адыгейский кинжал.

– Теперь он и те черкесы – кунаки, друзья, вроде побратимов, – объяснил сотник.

Не встречал «правильного поручика» только старый солдат Иван Секачев. Несколько дней назад его отправили с турецкой пулей в груди в лазарет в Усть-Лабинскую крепость.

Недолго пробыл в Тенгинской поручик. Пожил он недели три в станице, поездил на своем гнедом скакуне» а затем начальство перевело его в другой полк. Среди солдат прошел слушок, что отправили его из станицы па доносу князька – за дружбу с адыгейскими джигитами, за то, что не давал он издеваться над солдатами.

Когда облетела золотистая листва с деревьев и загуляли по бурой степи холодные зимние ветры, в станицу Тенгинскую прибыла «оказия» и с ней вернулся из лазарета солдат Иван Секачев. Вечером в хате казачки Марфы сошлись самые старые солдаты полка, чтобы поздравить товарища с возвращением. Седоусый, худой, с желтым от лихорадки лицом, сидел Иван Секачев на почетном месте и разливал чихирь.

– Да, братцы, убили нашего «правильного поручика», нет его уже на свете, – вздохнув, сказал Иван.

В полутемной комнате наступила тишина. Бледный огонек каганца вздрогнул, и на стенах запрыгали серые тени.

– Где убили? Кто? Черкесы? – посыпались вопросы.

– Да нет, не черкесы… Офицер один убил, жандарм, наверное… Наш поручик против царя, слыхать, писал, чтобы, значит, все свободно жили на своей земле: и русские, и черкесы, и другие… Вот, говорят, за это его и убили…

Старый солдат роздал чарки и предложил:

– Выпьем же за то, чтобы сбылась думка о свободном житье, выпьем за светлую память нашего правильного поручика Михаила Юрьевича Лермонтова! Пусть будет земля ему пухом!

Седоусые солдаты молча чокнулись чарками и под злобный вой зимнего ветра, бьющегося в окна, выпили: крепкий хмельной чихирь.

Как Илья Журба казаком стал

Растет у нас на Кубани такой кустарник – лозняк. Как подует ветер, он ниже любой травы кланяется, а в тихую погоду – выпрямится, поднимет ветки и стоит себе красуется, словно богатырь какой… Наш станичный атаман Тимофей Убийвитер был точь-в-точь как тот лозняк – начальству ниже всех кланялся, а перед простым человеком большого начальника из себя строил.

Надо вам еще сказать, что был Убийвитер, как говорится, казак с головой и умел дела с выгодой для себя устраивать. Свою старшую дочку он умудрился выдать замуж за полковника, который в канцелярии самого Кубанского войскового атамана служил. Вторая дочка нашего атамана была замужем за богатым екатеринодарским купцом. Потому был Тимофей в большой чести у высокого начальства и не знал, куда девать гроши.

В станице он делал все, что захочет, и страшился только одного – смеха. Стоило при атамане каким-нибудь казакам посмеяться промеж себя – как Тимофей сразу выпячивал грудь, хмурил брови и с подозрением смотрел на смеющихся.

И вот как-то пришла весть, что проедет через нашу станицу сам господин атаман войска Кубанского. Что тут началось! Всех казаков Тимофей выгнал равнять дорогу и чинить заборы. Бабам было строго приказано хаты белить. Даже ребятишек Убийвитер к делу приставил – велел улицы подметать и водой сбрызгивать;

Атамана ждали на следующий день утром. И вот еще солнце не успело подняться из-за хат, а станица наша уже вся была на ногах. У правления, возле оседланных коней, дежурила сотня отборных казаков. Правленческий писарь в садочке в сотый раз дрессировал станичный духовой оркестр, в котором было четыре трубы и барабан. На площади толпился принарядившийся народ, а на колокольне сидел самый глазастый казачок и следил за Екатеринодарской дорогой. Сам Тимофей Убийвитер, потный и запаренный, в белой черкеске бегал по улицам и проверял, хорошо ли выбелены хаты и подметено ли возле дворов. Потом Тимофей прибежал на площадь и, стал осматривать казачьих коней, потому что была всем известна любовь кубанского атамана к отличным лошадям.

Часов в десять, когда все уже здорово умаялись и размякли под жарким солнцем, раздался с колокольни истошный крик:

– Едет! Едет! Пыль аж до неба подымается!

Атаман сорвал с себя шапку-кубанку, перекрестился и подал команду: – Давай!